Моя история русской литературы - Маруся Климова

Нет никакого сомнения в том, что Булгаков тоже вкладывал в свой роман «Мастер и Маргарита» некий запредельный и символический смысл, скорее всего, что-то из той же оперы про «женихов и невест», по мотивам «Фауста» Гете… Однако у него получилось уже такое отстойное произведение, что даже ни один из мало-мальски уважающих себя отечественных философов, насколько я знаю, так до сих пор и не взялся его трактовать. В общем, даже самые тупые из гуманитариев, каковыми являются философы, врубаются, что тут что-то явно не то. А я бы сказала, что это самое что ни на есть типичное «не то». Зато я однажды слышала, как на радиостанции «Эхо Москвы» устроили нечто вроде конкурса для своих московских слушателей, чтобы те бегали, как дурачки, по Москве и отыскивали всякие булгаковские места, за что им потом вручали разные призы. Эта «народная забава», по-моему, красноречивее всего свидетельствует о контингенте читателей данной книги. У нас в Петербурге хотя бы никто не играет в Раскольникова или же Мышкина. И то хорошо!

«Мастер» — так обычно за глаза называют моряки капитана судна, да еще в очереди иногда подвыпившие граждане обращаются к мяснику: «Эй ты, мастер!» Но «Мастер и Маргарита» — это уже слишком даже для уха самого рядового петербуржца, не то что для меня…

Однако, что бы там ни писал Вячеслав Иванов про трагедию русской души в своей статье, какую бы судьбу ни предрекал своей родине, но сериал по «Идиоту» закончился несколько неожиданно, по крайней мере, мне так показалось. Нет, хэппи-энда, конечно, не произошло. Но два здоровых мужика, валяющиеся в обнимку около бездыханного тела Настасьи Филипповны в финале фильма, — пожалуй, это было уже некоторым перебором! Ко всему прочему, вскоре из соседней комнаты, где тоже есть телевизор, вышел мой младший сын и обратился ко мне с вопросом: «Мама, они что, гомосеки?» Ну вот! Значит, такие ассоциации возникли не только у меня одной, а устами младенца, как известно, и вовсе глаголет истина…

Кстати, я не так давно где-то прочитала, что Уильям Берроуз едва не поссорился со своим издателем, когда тот попытался заменить название его романа «Пидор» на «Педик». Между ними разгорелась настоящая полемика по этому поводу. Берроуз, в частности, утверждал, что «пидор» звучит куда более благородно и мужественно, чем «педик». И кажется, в конце концов ему удалось настоять на своем. Так вот, мне почему-то думается, что если уж ставить все точки над «i» и провести до конца эту начатую не мной аналогию между Дон Кихотом и Мышкиным, то можно, наверное, было бы самое главное отличие между ними сформулировать еще и таким образом: Дон Кихот — это самый что ни на есть настоящий мужественный пидор, в том смысле, на котором с таким упорством настаивал Берроуз. А вот князь Мышкин — это, по-моему, все-таки педик. Увы! Я знаю, что очень многие со мной не согласятся и даже бросятся спорить, начнут возмущаться, но основное различие между Дон Кихотом и Мышкиным заключается именно в этом. И другими словами его, это различие, на мой взгляд, просто не передать!

Глава 36

Вечное возвращение

Напрасно все-таки Достоевский ляпнул, не подумав, что, мол, «все мы вышли из гоголевской „Шинели“». Во-первых, я терпеть не могу, когда кто-нибудь вот так вдруг начинает вещать от лица всех: «мы». Пусть это даже будет сам Достоевский. На редкость мудацкая манера! Вот он точно вышел из гоголевской «Шинели» — так и говорил бы про себя: «Я вышел…» А то подобные высказывания надолго потом сбивают с толку безмозглую толпу. Стоит только какому-нибудь авторитетному писателю, а тем более, так называемому «классику», с глубокомысленным видом изречь какую-нибудь сногсшибательную глупость, как все потом сто лет будут, как попугаи, ее повторять. Не помню уж, кто первый изрек про Пушкина: «Наше все!», — кажется, Тютчев, а может быть, опять Достоевский или же Фет… И вот все до сих пор так и долдонят: «Наше все, наше все…» И выражение-то какое-то нечеловеческое, — по-моему, по-русски так вообще не говорят: чем-то даже напоминает современный рекламный щит с надписью типа: «Твой аромат — твои правила!» Сейчас такие плакаты на каждом шагу попадаются, но ведь в XIX веке русский язык так не коверкали…

Нет. Каждый писатель «вышел» из чего-то своего, причем часто из чего-то такого, о чем другие даже и не догадываются, а может быть, он и сам толком не понимает. Мне, например, кажется, что из какого-нибудь Алексея Толстого и его «Хождения по мукам» тоже многие вышли и самым неожиданным образом. Да хотя бы вот из той сцены, где некий пресыщенный и утомленный жизнью поэт Бессонов совращает одну из сестер, не такую уж и юную, в общем-то, особу.

Прообразом Бессонова, как известно, был Александр Блок — так, во всяком случае, часто говорят и пишут «толстоведы»… Таким образом, Алексей Толстой как бы незаметно подводит читателей к мысли, что оскорбленные в лучших чувствах сестры Катя и Даша впоследствии с неизбежностью должны преисполниться ненавистью к царскому режиму и вообще всей старой рафинированной культуре, мешавшей невинным и простодушным существам вроде Кати, Даши, Горького и самого Алексея Толстого самоутвердиться в этом мире…

Одним словом, мне почему-то кажется, что именно из этой сцены вполне могла родиться «Лолита» Набокова, в которой уже главный герой Гумберт Гумберт оттягивается на тупой обывательской мамаше Лолиты, как бы мысленно отыгрываясь на ней за Блока-Бессонова, которого бессмысленные наглые матроны вроде нее и Кати-Даши с чисто детской непосредственностью и невинностью втоптали в грязь. Честно говоря, я никогда не была большой поклонницей Набокова, но тем не менее, сцена чтения дневниковых записей своего нового мужа мамашей Лолиты, должна признаться, доставила мне несколько приятных минут. Жаль, что в романе эта сцена длится очень недолго, и мамаша Лолиты почти сразу после этого попадает под автомобиль.

Трагическая участь всех американских домохозяек, включая Митчелл!

Последнее обстоятельство особенно огорчительно, так как отсутствие в романе этой законченной идиотки сразу же лишает его настоящего напряжения, и все действие постепенно скатывается к банальной педофилии, временами переходящей чуть ли не в тошнотворную роковую любовь… В конце концов, Набокову ничего не остается, как кое-как завершить свой роман, так как его юная Лолита, ко всему прочему, грозит вырасти в очередную перезрелую и рассерженную на весь мир Настасью Филипповну, уже однажды описанную Достоевским, которого, как известно, Набоков сильно недолюбливал…

И при чем здесь «Шинель»? Если внимательно проследить за моей мыслью, то получается, что все «мы» (признанные и непризнанные классики русской литературы, включая Достоевского) вышли из «Сестер» Алексея Толстого! Вот так! Не сомневаюсь, что теперь толпа безмозглых олигофренов еще лет двести будет мусолить вслед за мной это мое открытие… Хотя, честно говоря, я совсем недавно до такого додумалась, даже сама себе немного удивляюсь. А получилось почти как у Ницше. Вечное возвращение! Круговорот Лолиты, Кати, Даши и Настасьи Филипповны в природе!

Смешно сказать, а ведь раньше, когда мне попадалось в какой-нибудь статье, — например, в Литературной Энциклопедии — имя Набокова, у меня перед глазами сразу же всплывала узкая, раздвоенная на конце, наподобие вилки, рыбная кость с натянутой между острыми кончиками струной. Только и всего!

Правда эта ассоциация сохранялась только до тех пор, пока я думала, что имя Набоков произносится с ударением на первом слоге… По правде говоря, это даже трудно сейчас объяснить — со стороны выглядит даже как-то неправдоподобно. А ведь нечто подобное я могла бы сказать и про Бальмонта.

Помню, однажды одна из моих университетских сокурсниц поправила меня: «Не Бàльмонт, а Бальмóнт!» — с ударением на последнем слоге, и в ее голосе прозвучало невыносимое презрение. В тот день я совершила еще одну ужасную оплошность. Вместе с нами на курсе училась девочка по фамилии Балмон, она казалась мне очень красивой: большие серо-голубые глаза, маленький изящно очерченный ротик, прямой нос, длинная толстая русая коса — настоящая икона, сказочная красавица, сошедшая с картины Васнецова. С тех пор, правда, мои представления о красоте сильно изменились, но тогда она казалась мне просто неземной красавицей. Хотя моя подруга Лара обратила мое внимание на то, что у Балмон очень толстые уродливые ноги, но она всегда носила длинные юбки, закрывавшие даже щиколотки, так что этот дефект не так уж бросался в глаза. И я осмелилась предположить, что, возможно, Балмон — такая неземная возвышенная красавица, дивное создание — является правнучкой или еще какой-нибудь отдаленной родственницей Бальмонта. Но тут уже ее подруга, толстая круглая бесформенная девушка в очках, презрительно глядя даже не на меня, а куда-то поверх, отчеканила: «У Бальмонта не было сыновей. У него было две дочери». Я буквально онемела перед столь поразительной осведомленностью, мне нечего было возразить. К тому же, я еще и ударение в фамилии Бальмонта неверно ставила… Я почувствовала себя жалкой убогой идиоткой.