Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Игорь Минутко

— Еще как согласен, Владимир Ильич! — Бокий уже понял, чего от него хочет новый владыка московского Кремля и России. — Слаб во все времена.

— Слаб! Слаб! — Ленин вдруг радостно, коротко рассмеялся. — И вот ведь в чем незадача: победить, побороть эту слабость чрезвычайно, немыслимо трудно! Архитрудно!

«Ее вообще невозможно победить», — думает Бокий.

«Вынужден с вами согласиться», — вновь угадывает ход его мысли Ленин.

— И еще, Владимир Ильич, в руководстве нашей партии, — тихо, но твердо говорит новый начальник спецотдела, — и в правительстве государства нельзя допускать интриг, раскола, соперничающих между собой группировок.

«Ни в коем случае, — Ленин вскакивает с дивана и быстро ходит из угла в угол кабинета. — Ни в коем случае не допускать… Но ведь уже… Постоянно… А сейчас?.. Демократический централизм… Рабочая оппозиция… Новые коммунисты…»

Вождь мирового пролетариата вдруг резко останавливается и медленно, осторожно приближается к письменному столу, садится на свой стул, наклоняет голову, и в блестящем лысом черепе отражается мертвенный свет настольной лампы. В кабинете повисает тягостное молчание. За окнами, на которых не задернуты шторы, темно-синий, поздний майский вечер, и в небе, кажущемся черным, мигают редкие весенние звезды.

— Вот мы с вами почти обо всем договорились, Глеб Иванович, — Ленин поднимает голову, и, наверно отражая стеклянный колпак лампы, глаза его, устремленные на Бокия, светятся зеленым светом. — Словом, специфика новой работы позволяет вам разными путями… Конечно, прежде всего, занимаясь главным делом… Позволяет собирать любую информацию… В том числе, вынужден подчеркнуть я, негативную информацию о первых лицах и партии, и государства… Во имя торжества коммунистической идеи, победы наших великих идеалов…

— Я выполню ваше поручение, Владимир Ильич! — страстно воскликнул товарищ Бокий. — Я его выполню!

— Я очень верю вам, Глеб Иванович. Абсолютно верю. И еще раз: этот наш разговор был…

— И его не было! — осмеливается перебить вождя начальник спецотдела при ВЧК.

Какой огромный смысл, оказывается, заключен в этом «при»…

Ленин легко рассмеялся, и это было полной неожиданностью.

— И прекрасно! Прекрасно! — Владимир Ильич, сорвавшись со стула, мгновенно оказался возле дивана. — По рукам.

На этот раз рукопожатие было долгим, по-прежнему крепким; рука казалась горячей, даже жаркой.

«Как будто он ее из печки вынул», — подумал в тот миг Глеб Иванович Бокий.

— Сейчас мы с вами, батенька, выпьем крепкого чайку с сухариками. Пойду распоряжусь, — Ленин направился к двери, но на полпути обернулся. — И давайте наше с вами тайное решение назовем так: «Черная тетрадь».

— Почему черная? — удивился Бокий.

— Ну… Вы заведете толстую общую тетрадь в черном переплете. Будете в нее заносить собранные сведения о товарищах, кои напроказничали. Может быть, в алфавитном порядке… По-моему, есть что-то революционно-романтическое в этом названии — «Черная тетрадь»!

«И зловещее», — подумал начальник спецотдела.

«А мировая пролетарская революция — это вам не праздничный фейерверк и брызги шампанского, батенька!»

На загородную правительственную дачу в Кунцеве, спрятавшуюся в темном угрюмом' ельнике, за высоким забором, выкрашенным густой зеленой краской, он приезжал редко, всегда поздно вечером, чаще ночью, и только для конспиративных встреч, о которых никто из членов Политбюро и правительства не должен был знать.

Узкий круг людей — все они были грузины (и объединяло их одно общее качество: умение передвигаться в любой обстановке абсолютно бесшумно) — организовывал по его заданию эти встречи: привозили и отвозили «гостя» или, случалось, «гостей». Как правило, ночных.

На этот раз яркие луны фар автомобиля возникли на пустынной лесной дороге в начале двенадцатого.

— Хозяин, — тихо сказал один из двух стражников, стоявших у ворот дачи.

— Этот «Меченый» третий час ждет, — откликнулся второй.

Говорили по-грузински.

Быстро распахнули ворота. Длинная черная машина, английский «Роллс-Ройс», притормозила, фары погасли. Но ярко светили подфарники и красные габаритные огни, мощно, жарко, но тихо работал мотор. Один из стражников бросился к машине, наклонился к окну. В салоне было темно. Стражнику что-то тихо сказали.

— Так точно! — тоже тихо ответил он.

Машина медленно поехала по старой липовой аллее — почки на деревьях лопнули совсем недавно, поэтому сквозь ветки можно было увидеть темное небо; шины шуршали по гравию.

Впереди смутно обозначился большой двухэтажный дом, деревянный, с двумя террасами. Все окна были темны. Но когда машина остановилась возле одной из террас, озарились коричневатым светом три окна на первом этаже — они были задернуты тонкими шелковыми шторами цвета кофе с молоком.

На террасе открылась дверь — к машине спешили трое в черной полувоенной форме: брюки-галифе, сапоги, гимнастерки, подпоясанные широкими ремнями.

Один из них распахнул дверцу машины у места рядом с шофером. В неверном свете возникла нога в сапоге из мягкой эластичной кожи, в сапог была заправлена штанина гражданских брюк.

Прошло несколько тягостных секунд, прежде чем обладатель и сапога, и штанины, собравшейся гармошкой, выбрался наружу. Он был среднего роста, в шинели, накинутой на плечи. Лицо во мраке ночи казалось белым пятном с темными ямками глаз и темной линией усов.

— Добрый вечер, — сказал по-грузински человек, распахнувший дверь.

Ответа не последовало.

Приехавший молча постоял с минуту, и слышно было, как он глубоко, по-звериному засасывает в себя весенний воздух, пропитанный запахами пробудившейся к жизни земли.

— Он здесь? — наконец спросил по-русски, но с явным акцентом тот, кого называли «Хозяином».

— Да… Ждет. В комнате для…— говорилось по-грузински.

— Сколько раз я говорил, Сандро, — в голосе «Хозяина» слышались раздражение и злоба, — когда у нас дело, говори по-русски. Или ты не знаешь русского языка?

— Знаю, хозяин…

— Мы с тобой в России! Пошли!

— Может быть, сначала ужин? Стол накрыт. И мы привезли ту… Певичку из цыганского хора…

— Ты очень упрямый человек, Сандро! Сначала — дело.

«Хозяин» поднялся на террасу по ступеням, застеленным ковровой дорожкой, и шаги его были бесшумны. Он не любил резких звуков, громких голосов. А может быть, он вообще ничего на свете не любил — кроме себя и власти, причем власти абсолютной.

Хозяин и трое его сопровождающих оказались в просторной прихожей, неярко освещенной четырьмя светильниками по углам. Старинная мебель из черного дерева, возле резного шкафа для верхней одежды — овальное зеркало, сбоку — оленьи рога, на них кожаные фуражки и — так странно — детская белая панамка.