К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые - Захар Прилепин

Поэтому и первые, и вторые не говорят, но лишь проговариваются о своих реальных намерениях.

Во власти тем временем находится третий тип политиков — люди, вообще лишенные убеждений. Они — центристы. То есть в центре власть, они при власти, и нечего отклоняться ни вправо, ни влево, суета это все.

Есть определенная справедливость в том, что к власти в России пришел именно этот политический вид. У них вообще нет никаких индивидуальных качеств, что позволяет мечтательному и склонному к творчеству русскому народу наделять свою власть любыми гипотетическими добродетелями. А вот у патриотов, равно как у либералов, свои качества есть, и они неприятные, даже если их показывать не целиком, а только, скажем, кончик.

Надо признать, что проходимцы управлять народом могут, хотя народ при этом начинает постепенно рассасываться. Но сектантам с тоталитарным мышлением доверять управление страной вообще нельзя, потому что в их представлении народ изначально лишний.

Патриоты, как и либералы, по замыслу должны клонировать подобных себе и жить с ними, любовно глядя на свое отражение.

Новый политический лидер в России должен быть равноудален и от т. н. патриотов, и от т. н. либералов. Лучше бы, знаете ли, чтобы и первые, и вторые вообще куда-нибудь вышли на время. Вот недавно Ирина Хакамада заявила, что уходит из политики. Она, к слову, не самый дурной политик в силу того, что в отличие от своих коллег по либеральному лагерю способна к трансформации взглядов.

С той поры как я услышал эту новость, меня томит и будоражит одно видение. Однажды утром объявляет о своем уходе из политики Геннадий Андреевич. Спустя два часа прощается с народом Владимир Вольфович. Потом вдруг, сразу и хором оставляют политику все, кто заправлял делами в Союзе правых сил и в «Яблоке».

Какой светлый день был бы! Как много воздуха стало бы!

Но так как подобного не случится, нам еще предстоит некоторое время смотреть на некоторые привычные манекены.

Новый лидер будет не только удален от патриотов и либералов, но и вообще внеидеологичен — то есть своим его не признают ни «слева», ни «справа».

Во-первых, потому что все идеологии растасканы и опошлены некрасивыми, немужественными и недобрыми людьми.

Во-вторых, потому что отвечать новому лидеру придется за весь народ, а не только за отдельных его представителей.

Отвечающий за весь народ по определению должен быть социалистом, и, значит, новый лидер будет строить «левую» экономику. Но помнящий о том, что народ в целом состоит из отдельных и противоречивых представителей, по определению должен быть либералом, и, значит, новый лидер будет строить либеральную политику.

Нынешняя власть все делает ровно наоборот, но не признается никому.

В мышлении, поведении и поступках нового лидера не будет ничего сектантского. В споре западников и славянофилов он будет Пушкиным. Он будет свободен и независим во всяком своем суждении. Риторика и практика в случае нового лидера не будут столь различны и даже взаимоисключающи, как это обстоит сегодня.

Он будет наглядно мужественным человеком, то есть ежедневно готовым к лишению свободы или к насильственной смерти.

С первого же шага он продемонстрирует готовность отвечать за Россию всем своим существом и не отделять своей судьбы от судьбы Родины.

И не думайте, что это высокие слова.

Когда увидите нового лидера, сразу поймете, о чем речь, и почувствуете разницу с тем, что было совсем недавно.

Если он придет, этот лидер.

Никто не гарантирует нам его приход. Пока есть только определенные гарантии, что никаких лидеров не появится вообще, а Россия провалится в тартарары.

Страшнее, чем смерть

Мне уже много лет, а я только недавно стал замечать, как людям страшно.

Им так страшно, что меня это напугало. Я стал думать, что мне тоже надо бояться.

Я никогда не искал близости с людьми, не пытался разделить их хлеб, их нежность, их горечь, их вино.

Это получилось ненароком, шаг за шагом, рюмка за рюмкой. Нас сталкивало, мы сближались, подвернувшиеся друг другу на сто первом случайном повороте, каждый из которых по странному стечению обстоятельств именуется судьбой.

Так мне пришлось удивляться страхам одного человека, досадовать на ужасы второго, прятаться от маний третьего; и всякий раз я полагал, что это случайность.

Но оказалось, что это закономерность.

До тридцати трех лет я был уверен, что смерти нет.

Скажу больше. Я был уверен, что между мужчиной и женщиной нет противоречий, пока не узнал об этом от женщин. Я был уверен, что детство никогда не кончается, пока несколько окружавших людей не стали называть меня по имени-отчеству; только с годами я понял, что они не шутят. Я был уверен, что нет еврейского вопроса, пока не узнал об этом от евреев. Я даже думал, что русского вопроса не существует, пока Россия, согласно заветам одного мудреца, не слиняла в три дня, оставив на пустыре крыс с ледяными глазами и нестерпимо наглыми повадками.

Тут вот еще смерть.

Раз за разом, от одного близкого человека, от третьего и от пятого я узнал, что о смерти они думают чаще, чем, например, о восхитительных, полных глубокого смысла и нескончаемой радости отношениях меж голым мужчиной и еще более голой женщиной.

Я раскрывал глаза и недоверчиво ухмылялся, как какой-нибудь Квакин из книжки «Тимур и его команда».

— Ты че? — спрашивал я, заглядывая в глаза милому собеседнику, внутренне готовый расхохотаться вместе с ним. Но он никак не хохотал.

До сих пор не хохочет.

— Да. Я все время думаю о смерти, — говорил он, нестерпимо красивый, юный, с властными скулами, полный мышц и гуттаперчевых костей.

— Тебе двадцать пять лет, — говорил я ему. — Ты знаешь, какая жизнь длинная? Даже я не знаю. Она такая длинная, что ее пережевывать уже нет сил, глотаешь огромными кусками — но они, блядь, стрянут в горле, дышать нечем, ни туда, ни сюда.

— Нет, — сказал он, тряхнув на ветру пушистой головой. Листья посыпались. Я подобрал один — он был хрусток и молод: на свет проглядывались зеленые жилы, полные влаги, крови и еще не знаю чего там, лимфы, семени, сахара и соли.

— Даже за три года можно прожить три жизни! — говорил я другим, куда более взрослым. — В этом трехлетии будет удивительно много смысла, и при самом малейшем желании ты накопишь себе несметное количество амулетов и безделушек, которые можно будет нежно перебирать целую вечность, бездонное количество времени. Хоть целый год.

Иногда мне кивали в ответ с таким пронзительно понимающим видом, словно я пришел в камеру к смертнику и предложил ему восхититься стройностью сочиненного мною вчера на ночь сонета.

— Я чего-то не понимаю? — спросил я.

— Ты чего-то не понимаешь, — ответили мне.

— Если ты не лжешь, — добавили мне.

Неожиданно я стал вспоминать, что все наши бесшабашные пьянки, такие мне органичные, такие светлые во мне, давно уже едва ли не для каждого третьего моего собеседника стали единственным способом избежать кромешного ужаса, от которого уже никто не защищает: ни мама, ни ароматная юбка, ни редкая сладость побед.

Еще я стал все чаще встречать людей, которые отказываются от этих пьянок или пьют равнодушно, не глядя на стол и не пьянея, — потому что знают наверняка, что все это не избавление, потому что белая сорокаградусная дура, хоть жаркая она, хоть ледяная, — не спасает! не хранит! не бережет! не избавит никогда от неминуемого!

Мало того — делает мысли о неминуемом настолько больнее, острее и объемнее, что хочется прекратить все это немедленно, разом, с балкона наземь. Или еще как (много ли ума надо для дурацкого дела?).

Иногда мне хочется прижать дорогих моих, любимых и хороших людей к груди и дышать им в волосы, потом в глаза, потом в сердце: ведь не будет ничего!

То есть — ничего плохого! Разве вам об этом не сказали?

— Если ты не лжешь, — ответили мне ледяным голосом.

— Я не лгу, — сказал я; отчего-то бровь моя вздрагивала.

— Ты не о том отвечаешь, — сказали мне неживым голосом. — Ты лжешь, что сам это не чувствуешь.

Я подумал, насколько это возможно в моем случае. То есть несколько секунд не разговаривал, не произносил тосты, не смотрел бессмысленно в потолок, не щекотал какого-то теплого человека.

— Почему? — сказал я. — Я тоже несколько раз об этом думал. Но ничего не придумал. И поэтому я не понимаю, отчего вы, смерть подушками глуша, бессонны? Отчего не спите, прислушиваясь к себе? Отчего глаза ваши то зажмурены до кромешной слепоты, то расширены зачарованно?

Половина земного срока уходит на исступленные мысли о смерти. Половина человеческого рассудка тратится на жуткую обиду: зачем Ты придумал так, что мы исчезаем? Исключи меня из списка, иначе я не знаю…