Убитый манекен : сборник - Стееман Станислас-Андре

Малез удивлялся самому себе. Он никогда бы не вообразил, что своего рода поэтическое вдохновение может прийти на помощь расследующему преступление комиссару полиции. И все же им руководило лишь чистое вдохновение. Разве что между ним и собеседником установилась некая телепатическая связь? Нет, это было не то… Внезапная молния мысли, вспышка понимания… Вероятно, за ночь его подсознание расчистило дорогу. Разве накануне вечером не размышлял он о смерти, не переносился мысленно в мрачный дом на Церковной площади, в те времена, когда его обитатели, по выражению Лауры, были еще «совсем детьми».

И вдруг, тщетно ожидая, когда его собеседник вмешается и его остановит, он заговорил обо всем этом, причем слова цеплялись одно за другое, связывая между собой факты.

Он отчасти случайно вступил на извилистую, ведущую к правде тропу, вроде стоящего на перекрестке прохожего, который выбирает первую из открывшихся перед ним дорог и во время ходьбы обнаруживает новые и новые горизонты…

— Остается узнать, — машинально выговорил он, — был ли этот демон поражен ангелом… или другим демоном!

Теперь, когда гроза вроде бы миновала, к Арману Лекопту возвращалась его самоуверенность:

— Иначе говоря, идет ли речь о справедливом возмездии или подлом преступлении? Не правда ли, «подлое преступление» — это общепринятое выражение?

— Мы, полицейские, действительно не знаем другого, — резко возразил Малез. — Люди лишены права сами вершить суд.

— Даже женщины?

Комиссар окинул собеседника внимательным взглядом. Что означал подобный вопрос? Следовало ли в нем видеть просто шутку, одну из традиционных и машинальных реплик, лишенных временем всяческого смысла, своего рода «устный рефлекс», или же Арман Лекопт пытался дать полицейскому подсказку, направить его поиски?

— Женщины тоже, — просто ответил Малез.

Он добавил:

— Предполагаю, что у большинства из вас были прекрасные поводы ненавидеть своего брата?

Арман пожал плечами:

— Все зависит от того, что вы подразумеваете под «прекрасными поводами»! Жильбер редко совершал дурные поступки в прямом смысле слова. Это был ум утонченный… сложный, всегда готовый остудить самые горячие порывы, обнаружить червя в самых прекрасных плодах, высмеять самые чистые чувства и успокаивающийся лишь после того, как внушит вам презрение к самому себе. Вероятно, я покинул дом, чтобы бежать от него, а Эмиль поэтому женился. Жильбер достиг того, что мы усомнились в собственном рассудке, сделал так, что мы больше не могли дышать воздухом дома, в котором жили. Ясный взгляд, которым он смотрел на вас, производил впечатление ожога. Его бархатный, вкрадчивый и насмешливый голос в конце концов подменил голос нашей совести. Достаточно было одного его слова, чтобы нас смутить, потрясти, вызвать в нас желание убить! Прекрасные поводы, комиссар? Нет. Но когда вам вонзают в тело шип, который медленно вас отравляет, разве вы не спешите его извлечь? Жильбер умер потому, что был самим собой. Нас он убивал на медленном огне. Один из нас стал защищаться!

— Кто, по вашему мнению? — настаивал Малез.

Арман соскользнул со своего табурета и знаком подозвал Мари-Анж:

— Ну, об этом ничего не знаю! Один из тех, думаю, кого он больше всего… любил! Таков был Жильбер: он привязывался только к тем, кого мучил. Вам следовало его ненавидеть, чтобы он начал вас любить.

17. Кофе и кофеварка

Жена трактирщика, низенькая чернушка с косыми глазами, просунула голову в приоткрытую дверь.

— Принести кофе? — спросила она, когда кончавший завтракать Малез отодвинул тарелку.

Комиссар встал:

— Не сегодня, спасибо. Я приглашен на чашку кофе к Лекоптам.

Это не было бахвальством. «Хочу что-нибудь сделать для вас и Правды, нагота которой меня ослепляет, — сказал ему Арман, высаживая перед гостиницей после не менее бурного, чем поездка в ресторан, возвращения. — Все члены семьи вскоре соберутся на обед. Это нечто необычайное. Не решаюсь пригласить вас на него, но приходите к десерту. Я вас встречу». — «Спасибо! — ответил Малез. — Я буду».

Он накинул плащ, надел котелок, причем оба предмета явно нуждались в утюге, и вышел размашистым шагом.

Странный малый, этот Арман! Несомненно откровенный по своей природе, откровенный до жестокости и в то же время, что бы он сам ни говорил, даже что бы он сам, может быть, и ни думал, сдержанный, подчиняющийся самым различным соображениям. Временами в нем чувствовалось желание быть совершенно откровенным, свободно говорить о родных, временами он явно опасался, что его искренность может бросить на них тень.

«А если он добивается только одного: как бы их скомпрометировать? — спрашивал себя Малез. — Если его так называемое правдолюбие — всего лишь поза, позволяющая ему свободно высказывать самые подлые намеки? Если, подобно тому, как он разделяет с братом его склонность к фатовству, он разделяет с ним и его двуличие?»

Снова пошел дождь, и вода пузырилась в лужах, потоками стекала по водосточным трубам с крыш.

«Нет, есть в нем что-то внушающее доверие. Может быть, его полнота, его жизнелюбие… Меня бы не удивило, если бы он был влюблен в свою кузину!»

Крошечная старушка ковыляла вдоль стены, целиком полагаясь на свой огромный зонт. Малез едва успел отскочить в сторону, чтобы не потерять глаза.

«Влюблен в кузину? Но это же повод! Да еще какой!»

Повод… Малез неожиданно отдал себе отчет в удивительном обстоятельстве, единственном, насколько он знал, в анналах криминалистики, что вопреки всякой логике убийца Жильбера, это было не исключено, мог действовать без реального повода, так же как и убил он, похоже, не используя оружия. Во всяком случае, без конкретного мотива. От усталости, от отвращения, от потребности стать самим собой, но не из-за зафиксированного четко в судебной или полицейской практике повода… Так некоторые творения природы, жизнь которых отбрасывает на окружение все более широкую тень, например, некоторые деревья, вырастающие за счет соседей, обречены рано или поздно исчезнуть, потому что единодушно осуждены, потому что их исчезновение означает возврат равновесия.

«В общем, я могу подозревать их всех вместе! Но предателем в этой истории, истинным виновником, самым неумолимым врагом Жильбера мне представляется сам Жильбер!»

Малез подошел к дому на Церковной площади и дернул за шнурок звонка. На этот раз ему пришлось повторить операцию трижды, и он уже отчаялся поколебать старую Ирму, которая намеревалась захлопнуть дверь у него под носом, когда появился Арман и поспешил к нему, протягивая руку:

— Входите же, дорогой друг! Как раз сейчас должны подать кофе… Вы, конечно, согласитесь выпить чашечку с нами?

Это было отрепетировано, словно пантомима, словно скетч:

— Снимайте ваш плащ! Он весь промок…

Что-то театральное было и в том, как он прошел на веранду. Поднялся единственный мужчина — Эмиль, чуть было не последовала его примеру бесцветная маленькая женщина, которая, не будучи уверена в этикете, снова опустилась — на одну ягодицу.

— Вы, кажется, незнакомы с моим двоюродным братом? Господин Эмиль Шарон… госпожа Шарон… Господин Малез.

Неловкое молчание. Очки в золотой оправе странным образом увеличивали добрые близорукие глаза Эмиля Шарона, который не решался снова сесть и страдал, оставаясь стоять. Выступающее адамово яблоко раздвигало его пристегивающийся воротничок, слишком длинные волосы утяжеляли его затылок. «Манеры школьного учителя! — думал Малез. — Один из тех типов, что и соломенную шляпу напяливают, и зонт захватывают. Что касается его жены, то она, должно быть, носит трикотажное белье!»

Почему-то он внезапно почувствовал себя раздраженным, агрессивным, желающим нагрубить. Почему они все рассматривают его так, будто он прогуливается с бомбами в карманах?

— Присаживайтесь, дорогой друг! Пожалуйста, чувствуйте себя как дома…

Да, это был Арман в чистом виде! Способ, не хуже других, сказать: «Ну что? Достаточно ли это любезно? И вы еще после этого удивляетесь, что меня охватывает желание послать все к черту?»