Фартовое дело - Леонид Влодавец

И, перескочив через всякие табу, существовавшие в мозгах юного пионера Белкина, Юрка распутал семьдесят семь одежек, своих и чужих, и нащупал нечто пухлое, липкое и волосатое…

В течение тех долгих минут, пока продолжалось это странное, почти противоестественное, не было сказано ни слова. Все творилось молча, тяжело, со злостью и презрением друг к другу и к себе. Одновременно оба чувствовали какое-то странное, необычное удовлетворение. «Вот тебе, вот, вот! — мысленно повторял Юрка. — За тетю Нюру! Чтоб у твоего Хайнца на том свете рога росли! Получи! Получи еще, зараза! Замерзнешь? Черта с два, я тебя согрею! Пар пойдет! Ишь, корова… Я тебя выдою!» А Ханнелора злорадно ухмылялась: «Я захотела — и он взял! Взял, потому что все ваши идеи — чушь! Я украла его у вас! Эй вы, Машки, Фроськи или как вас там, Дуськи! Я лежу с вашим мальчишкой, который будет вас теперь презирать… Он не будет писать вам стишки, не будет целовать руки, нежно глядеть в глаза… Теперь он будет знать, что́ главное в любви для мужчины… И дети его, если он когда-нибудь женится, будут такими же…» Ханнелора застонала, на лице ее, невидимом в темноте, играла бешеная, жадная гримаса… «Так, так, пусть! — задыхаясь, думала она. — Пусть озвереет, пусть поймет, что весь мир состоит из свинства и грязи! Пусть живет грязным, жадным, злым, пусть привыкнет брать, не давая… Пусть наделит всем этим своих детей! Это моя победа!»

Юрка, уткнув нос между грудями Ханнелоры, терся об них лицом, тиская округлые плечи. «Вот сволочная природа! Такой бабе досталась красота, а Зойке — ни шиша!» — думал он. Почему он подумал не о Дуське, а о Зое? Этого Юрка и сам не понимал. Тиская женское тело, физически очень приятное, ласковое, податливое, гладкое, он все-таки не мог забыть, что в красиво оформленной златовласой голове сосредоточены злые, ненавидящие мысли, которые управляют этим телом. Та нога, которая сейчас согревала Юркин бок, быстрым пинком выбивала табурет из-под человека, стоящего под виселицей с петлей на шее… Это тело ласкало арийских жеребцов, которые потом сыпали бомбы на людей, пытали, жгли, вешали… Но все-таки Юрка продолжал. Убить эту гадину пока было нельзя, но можно было ее унизить…

Потом они лежали просто так, рядом, касаясь друг друга горячими, вспотевшими животами. Холода совсем не чувствовалось. Пришел сон, запоздалый, тяжелый, без сновидений. Заснули оба. Во сне Юркина голова уютно легла на грудь немки, а Ханнелора, положив ладонь Юрке на затылок, уткнула нос в его лохматую макушку.

Сон, конечно, продлился недолго. Все-таки они в самолете находились, и не в более-менее устойчивом «Дугласе», а в маленькой легкой «ушке», которую здорово болтало. Но разбудила их не обычная болтанка, а трескучие разрывы зенитных снарядов.

— Фронт! Фронт перелетаем! — восторженно вскричал Юрка.

Он торопливо стал приводить себя в порядок, будто нужно было уже вот-вот вылезать из самолета. Ханнелора тоже заворочалась, одновременно бормоча молитвы то по-немецки, то по-русски…

Разрывы сперва грохали где-то в стороне, к тому же гораздо выше, и воздушные волны от них лишь немного встряхивали самолетик. Но потом бухать стало громче, а «ушку» мотать — крепче. Тюк! Что-то ударило по фанерному фюзеляжу, но где-то далеко от санитарного отсека. Шарах! Шарах! — эти два снаряда легли еще ближе, самолет бросило влево, Юрка стукнулся башкой о фанеру, на секунду ему показалось, что «кукурузник» переворачивается. Еще через пару секунд голубовато-белым светом вспыхнули щели санитарного люка — зенитный прожектор мазнул лучом по самолету. И тут же Юрку перебросило от правого борта к левому — это Дуська, чтоб выскочить из прожектора, заложила вираж со снижением. Еще несколько раз бабахнуло, но уже не так громко.

Некоторое время самолет летел ровно, не слышалось почти никаких звуков, кроме тарахтения мотора. Потом через щели санитарного замерцала цепочка красноватых огоньков, тянувшихся снизу вверх, сквозь назойливое «тыр-тыр-тыр» мотора послышалось отдаленное «бу-бу-бу» зенитного пулемета. Еще одна мерцающая строчка отметилась слева. Под другим, более пологим углом, как показалось Юрке. Откуда-то спереди донеслось несколько легких трескучих ударов по самолету — позже выяснилось, что три пули пробили нижнее крыло биплана.

Ханнелора не то молилась, не то материлась, Юрка не понимал. Сам он, конечно, старался не трусить, но, неприятно было, потому что в тебя лупят почем зря, а ты ничем ответить не можешь. Люк снаружи закрыт, ствол автомата не выставишь, гранату не сбросишь.

Когда красные «зайчики» — отсветы трассирующих пуль — перестали мелькать на противоположном от люка борту отсека и исчезли все звуки, кроме тарахтения мотора, Юрка сказал:

— Ну все, проскочили!

— Знаешь, за что я молилась?! — спросила она вызывающе.

— За то, чтоб живой остаться, наверно?

— Нет! Я просила Бога, чтоб нас сбили!

— Ну и дура, — усмехнулся Юрка, — Бога-то нет. Молись — не молись, что получится, то получится. А вообще-то вредная ты тетка, Анна Михайловна.

— О, ты запомнил мое русское имя… — усмехнулась немка. — Какая честь! Хоть и в сочетании со словами «вредная тетка».

— «Вредная» — потому что нарываешься все время. Знаешь, что тебя убивать не будут, вот и лезешь.

— Да! Я знаю, что меня не убьют сразу. Но это-то и страшно. Гнить в НКВД?! Уж лучше сгореть в самолете!

— А может, тебя просто совесть замучила? — спросил Юрка.

— Фюрер освободил нас от этой химеры, — хмыкнула Ханнелора. — И потом, совесть моя чиста! Я все делала для Германии, хотя иногда было страшно это делать!

— Женщин и детей убивать?

— Там были еврейки и их неполноценные ублюдки! — усмехнулась Ханнелора зло и бесстыдно. — Я помню, как в двадцать первом году, когда мы с матерью голодали и никак не могли отыскать своего дядюшку, а деньги, привезенные из России, уже совершенно кончились… Моя мать, баронесса фон Гуммельсбах, нанималась в прачки к владельцу какой-то мебельной фабрики, еврею Хаиму Либерману. Моя мать тогда была еще очень молода, ей было всего чуть-чуть за тридцать, у нее были тонкие белые руки, она знала машинопись, счетоводство, иностранные языки, она вполне могла бы работать в конторе… Но этот гнусный Либерман, хотя у него было место в конторе, взял туда какую-то Сарру, а мою мать принял только прачкой! Ему было приятно, что он, вонючий еврей, может унизить дворянку с баронским титулом. Ведь моя матушка происходит из старинного рода графов де Шато д’Ор, участников крестовых походов… Немецкая ветвь этого рода носила баронский титул и именовалась фон Гольденбургами, а прибалтийское ответвление — фон Гольденбург цу Остзее…

— Заладила! — буркнул Юрка. — Рада будь, что хоть принял, а то бы и вовсе сдохли… Надо было с ним не как с евреем бороться, а как с буржуем! Расплевалась бы твоя мать со своим классом, стала бы пролетаркой, и ты была бы не фашисткой, а большевичкой! Какие ж вы темные оказались… Не понимаю!

— Где вам понять… — проворчала Ханнелора. — Быдло! Впрочем, даже не это главное… Моя мать ходила с мозолями от вечной отжимки, с распухшими пальцами, с ожогами от кипятка почти полгода, пока не встретили наконец дядюшку… А денег все равно не хватало, этот проклятый жид при малейшем пятнышке велел перестирывать белье и за двойную работу ничего не платил! Ух, это веймарское болото! Евреи чувствовали себя как рыба в воде. Они три раза разоряли дядюшку, втягивая его в разные шахер-махеры! Он постоянно был в долгах и тяжбах с ними, сколько на это уходило средств! Эти масляные улыбочки, бегающие глазки, пархатые головы…

— Нечего болтать, ваши буржуи не лучше… — перебил Юрка. — И дядюшка твой такой же выжига был… А из-за того, что в каком-то народе буржуи есть, весь народ ненавидеть нельзя. Даже вас, немцев… Дурачья у вас оказалось много, это верно, но это пока… А потом, как всыплют, поумнеете…

— Поумнеем! — вызывающе сказала Ханнелора. — За одного битого двух небитых дают… Я эту пословицу знаю. Эту войну мы проиграли, ладно… Но в следующей — сочтемся!

— А ее не будет, следующей-то, — уверенно предсказал Юрка. — Ты что думаешь? Мы ведь не просто так воюем. Если мы в Германию придем, то вы живенько в социализм попадете… Мы ведь Красная Армия, революционная, понятно? Пролетарии всех стран объединятся — и воевать будет не с кем.

— Тогда вам придется драться с Америкой! — зловеще ухмыльнулась Ханнелора. — А там еще неизвестно, чья возьмет…

— С чего нам с ними драться-то? — удивился Юрка. — Они ж наши союзники. Тушенку посылают, грузовики какие-то. Может, еще и второй фронт откроют…

— Это потому, что они боятся нас! — хмыкнула немка. — Но если, не дай Бог, случится то, о чем ты мечтаешь, то они будут против вас, эти империалистические плутократы!

— Не будет войны, — упрямо сказал Юрка. — В зародыше придавим… У американцев свой рабочий класс есть, он поддержит. И вообще нечего тут напоследок фашистскую агитацию разводить!