Лишь в твоих объятиях - Кэролайн Линден

Голод подстегивал их, они не могли сдерживаться и со всей страстью предавались любви. Он отпустил ее руки, иначе не мог бы ласкать ее грудь. Потрогал большим пальцем сосок, наклонился и взял его в рот. Крессида гладила его руки и плечи, ощущала, как твердели и расправлялись его мышцы, когда он двигался внутри ее, заполняя собой ее тело и сердце.

Почувствовав приближение оргазма, Крессида натянулась как струна. Она с такой силой прижимала к себе Алека, что, должно быть, сделала ему больно, но он крепко поцеловал ее, изменил ритм движений и начал входить в нее под разными углами. Она трепетала под ним, слезы текли по ее щекам, по телу побежали волны и привели ее к вершине наслаждения. Спина Алека была напряженной, он содрогался в оргазме. Наступило освобождение.

Они долго не двигались. Крессида лежала, не открывая глаз, ощущение полного удовлетворения и счастья овладело ею. Она не хотела выпускать его руки, вставать с постели. Это был риск — заниматься любовью с Алеком, но она не колеблясь, с удовольствием рисковала бы вновь и вновь. Ровно столько, сколько необходимо, чтобы завладеть его сердцем в той же мере, в какой это удалось сделать ему. Крессида знала — она так любит его, что готова рисковать, даже если это принесет ей несчастье или погибель.

Алек поднял голову и посмотрел на нее сверху. Охваченная страстью, улыбающаяся, обнимающая его, Крессида Тернер была самой прекрасной женщиной из всех, которых он знал. Его влекло к ней с первой встречи, с того самого момента, когда она целилась в него из пистолета — там, в конюшне. Он уважал ее смелость, восхищался ее честностью, достоинством, находил забавным ее юмор, ценил ее доверие. Теперь он точно знал, что испытывал к ней нечто большее, чем притяжение или восхищение. Он был околдован и очарован, он не мог представить себе жизнь без нее. Алек никогда не был сентиментальным романтиком, но когда она улыбалась ему вот так, как сейчас, сердце его до краев наполнялось счастьем. Ничего подобного он не испытывал раньше.

— Это не все, — сказал он, ему все еще не хватало дыхания. — Этого недостаточно. Я хочу вас — не только сейчас…

— Знаю, — пробормотала она, проводя пальцами по его волосам. — Я знаю, любовь моя. — Ее слова были бальзамом для его души.

Он говорил ерунду. Глубоко вздохнув, он лег, прижавшись щекой к ее груди, вслушивался в биение ее сердца и в первый раз за долгие годы ощутил в душе мир и покой.

Проснулся он внезапно — с чувством, что кто-то смотрит на него. В силу выработанной привычки Алек полежал, не шевелясь, прислушиваясь, и только потом осознал, кто дышит рядом с ним, кто смотрит на него так пристально, что он проснулся.

Она повернулась на бок и лежала, подперев голову рукой. Ее прекрасные волосы в хаотичном беспорядке струились по ее голым плечам и груди. В мягком свете зари она была очень хороша, и сердце Алека неожиданно подпрыгнуло от радости. Он довольно быстро смог бы привыкнуть просыпаться с ней рядом.

Но в ее глазах не было радости, уголки соблазнительного рта опустились вниз. Он не сразу заметил, что она изучает шрамы на его груди. Когда она стаскивала с него рубашку, было темно, и она их не видела.

— Они не болят, — сказал он. — Больше не болят.

— Но раньше болели.

Это невозможно было отрицать.

— Давным-давно.

Она посмотрела ему в глаза.

— Вы не хотите, чтобы кто-нибудь здесь знал, как много вы страдали, ведь так?

Алек покачал головой:

— Не от этих шрамов. — Он дотронулся до самого длинного, который тянулся от ключицы вниз и поперек ребер. — Даже не от этого.

— Я не верю. — Она потянулась к нему. Мышцы у него напряглись — она дотронулась до него и провела пальцами по шраму.

— Пока эта рана была в ужасном состоянии, я в основном был без сознания.

Ее лицо сморщилось. Хотя она улыбалась, он чувствовал ее боль.

— Вы не расскажете мне, да? Вам не надо говорить мне. У всех есть какие-то секреты, а мы пока еще не очень хорошо знакомы…

Алек рассмеялся:

— И вы говорите это сейчас, когда мы, голые, лежим в постели? — Он повернулся лицом к ней и убрал ее волосы за плечи, чтобы были видны ее небольшие полные груди. Его рука задержалась на ее щеке, и глаза ее почти закрылись от удовольствия. Его тело, уже готовое, как всегда утром, к активным действиям, стало твердым и налилось силой. Он положил руку на ее соблазнительную шею и медленно и нежно погладил ее. — Я бы сказал, что мы знакомы очень близко.

Она покраснела, отвела глаза.

— Да, в этом смысле. Но это еще не означает, что мы хорошо знаем друг друга. Поверьте, я понимаю различие.

Алек убрал руку с ее шеи.

— Конечно, — пробормотал он. — Вы правы. Он взял ее руку и положил на свое бедро, туда, где был самый старый шрам. — Этот я заработал в Португалии, после Вимейры. Я набрел на французского пехотинца, который отстал от своего полка, чтобы чем-нибудь поживиться. Трудно сказать, кто из нас больше удивился, увидев другого, но он запаниковал первым, подскочил как сумасшедший и рубанул палашом. Я остолбенел, взвыл, а мерзавец тем временем дал деру. — Он провел ее рукой по длинной, едва заметной линии на левом предплечье. — Это любезность испанского партизана, у которого были совсем другие намерения. Он, скорее всего, был пьян как сапожник, но руку мне повредил.

— Вы его застрелили? Алек пожал плечами:

— Должен был бы. Его пуля, задев мою руку, попала в шею моей лошади и убила бедное животное. Я не был уверен, что сумею победить даже пьяного испанца, ведь по моей руке текла кровь.

Она охнула:

— Ужасно! Алек усмехнулся:

— Действительно ужасно. Я даже не отомстил тому парню. Моя рука слишком дрожала — не только от ранения, но и от злости, что он убил мою лошадь. Все, что я смог сделать, — это нажать на курок. К счастью для меня, моего ответного выстрела оказалось достаточно, чтобы он бежал.

Ее пальцы проследили путь, оставленный пулей.

— Вот и хорошо, — сказала она приглушенно. Потом дотронулась до похожей на звездочку метки повыше бедра. — А это?

— Ватерлоо. Французская пика. Я не помню, как это произошло.

— А это тоже Ватерлоо? — Она медленно провела пальцем по самому длинному и глубокому шраму — следу от удара саблей, который мог лишить его головы, если бы сабля не наткнулась на ключицу. Алек знал, как ужасно выглядит этот шрам — кожа стянута, в буграх. Однако легкое прикосновение ее пальца к выпуклостям и ямкам шрама неожиданно вызвало ощущение, будто по коже побежали искры. Он не был монахом, конечно, не был им в армии и даже в последние пять лет, но ему никогда не приходилось быть в постели с женщиной, которую бы так интересовали его шрамы, каждый дюйм его исковерканного тела. Вообще-то после Ватерлоо он ни разу не снимал рубашку, когда занимался любовью. Но тогда он просто утолял голод. На этот раз все было по-другому. И ему вдруг захотелось рассказать Крессиде о своих шрамах. Она провела пальцем до конца шрама.