Историческая личность - Малькольм Брэдбери

Через некоторое время Барбара встает и идет к двери гостиной.

– Фелисити, – кричит она в сложную акустику холла. – Мы с Говардом заняты планированием вечеринки. И я подумала: ты не против искупать вечером детей?

– Нет, я против, – кричит Фелисити неизвестно откуда, вероятно из уборной, где она теперь проводит много времени. – Мне надоело терпеть эксплуатацию.

– Не понимаю, что происходит с Фелисити, – говорит Барбара, снова садясь в кожаное кресло.

– Не обращай внимания, – говорит Говард. – Я думаю, у нее новый кризис.

– Полагаю, ты перестал ее трахать, – говорит Барбара, – а мог бы подумать и обо мне.

– Я пытаюсь делать все, что в моих силах, – говорит Говард, – но так много всего.

– Да, мы в этом убедились, – говорит Барбара, – благодаря камере Кармоди.

– Как насчет Бимишей? – спрашивает Говард. – Или это Бимиш и Бимиш?

– Они вместе, – говорит Барбара. – С тех пор, как доктор Бениформ уехала. Но придут ли они, если мы их пригласим?

– Генри – мой друг, – говорит Говард.

– Все еще? – спрашивает Барбара. – После Мангеля? Не представляю, что он захочет снова с тобой встречаться.

– О, Генри видит и другую точку зрения, – говорит Говард.

Но причина для сомнений вполне основательна. Если высшей точкой успеха радикализм в завершающемся семестре был обязан лекции Мангеля, то Генри этот успех обошелся недешево. Ибо факультет таки послал приглашение Мангелю, и среди преподавателей были острые раздоры и взаимное раздражение; а новость с молниеносной скоростью таинственно дошла до радикальных студенческих группировок, которые, уже сумев провести две сидячие забастовки, ощущали себя огромной силой и были готовы к беспрецедентному сотрудничеству друг с другом. Они развесили множество плакатов и провели множество митингов, на части которых выступал Говард, этот мученик организованных Кармоди преследований; и в день лекции огромная толпа сгрудилась вокруг лекционного зала имени Беатрисы Уэбб, возбужденно скандируя в самом гневном настроении. Профессор Мангель сообщил заранее, что его темой будет «Есть ли у крыс семьи?», но в этом было усмотрено типичное либеральное увиливание, и негодование возросло еще больше, и многие распростертые тела закрывали проход ко всем дверям здания, пока внутри собирались враждебные массы, утверждая радикальную доктрину взрывами рева и размахиванием плакатами.

– Генри был сам виноват, – говорит Говард, вспоминая славную победу. – Он во что бы то ни стало хотел вести себя провокационно. Генри творит несчастные случаи.

– Есть люди, которые считают, что только он вел себя достойно, – говорит Барбара.

– Черт, Барбара, – спрашивает Говард, – или ты размякла на старости лет?

– Мне это не понравилось, – говорит Барбара.

Беда заключалась в том, что представить приезжего лектора должен был Генри; собственно, сделать это полагалось бы профессору Марвину, но он внезапно сознался, что у него связаны руки, так как его ждут в Эдинбурге с лекцией о мессианстве; а Флора Бениформ, к которой перешла бы эта обязанность как к ученице Мангеля, была затребована в Уэст-Бромвич, для исследований, не терпевших отлагательств. Таким образом именно Генри в тот день аккуратными шажками миновал распростертые тела и вошел в запретное пространство Беатрисы Уэбб.

– Почему он просто не сказал им, что произошло? – спрашивает Говард.

– О, ты был бы разочарован, поступи он так, – говорит Барбара. Ибо Генри вышел на подиум, один, с рукой на перевязи; он сказал вежливо: «Я попрошу вас разойтись». Питер Мадден встал перед Генри и объявил залу: «Радикальным мнением эта лекция запрещена». Аудитория взревела в знак согласия: «Запрещена, запрещена», а также «Фашист, фашист», и тогда Генри проявил неразумность. Он оттолкнул Питера Маддена здоровой рукой; он замахал изрезанной; он закричал: «Фашисты вы; это преступление против свободы слова». Тут толпа всколыхнулась, забурлила; Мелисса Тодорофф, выделявшаяся в зале своим плакатом «Отрезать Мангелю матку!», швырнула в Генри булочкой; и массы сорвались с цепи, хлынули на трибуну и сшибли неуравновешенное тело Генри вниз и каким-то образом в общей свалке его растоптали. В своем гневе они затем ринулись в его кабинет, оставленный незапертым; они распахнули картотечные шкафчики и выбросили или похитили их содержимое; они разбили зеркало в серебряной раме; они вылили чай из «Чайной горничной» на норвежский половичок, а затем разбили «Чайную горничную»; и в эту мешанину они побросали его записи.

– Ему не следовало вести себя провокационно, – говорит Говард. – Он мог бы просто сказать им про Мангеля.

– Майра говорит, он боялся, что они устроят овацию, – говорит Барбара, – а этого он не вынес бы.

Собственно говоря, только на следующий день, когда Генри лежал в больнице, новость про Мангеля распространилась по академгородку; из многих, собравшихся там в день лекции, не изволил явиться только Мангель, скончавшись накануне вечером от инфаркта в своей лондонской квартире.

– Все равно, давай его пригласим, – говорит Говард, – это даст ему шанс помириться.

– Чем больше мы этим занимаемся, – говорит Барбара, – тем больше я чувствую, что вечеринка нам требуется меньше всего. По-моему, это крайне сомнительное празднование.

– Ты так думала и в прошлый раз, – говорит Говард, – а она очень подняла твой тонус

– Бог мой, Говард, – говорит Барбара, – ну что ты знаешь о моем тонусе или депрессии? Какой доступ есть у тебя к моим чувствам? Что ты вообще обо мне знаешь теперь?

– Ты в отличной форме, – говорит Говард.

– Я жутко несчастна, – говорит Барбара.

– Скажи мне почему? – спрашивает Говард.

– Предпочту не говорить, – говорит Барбара.

– Ладно, – говорит Говард. – Тебе требуется вечеринка.

– Бог мой, – говорит Барбара, но они продолжают планировать и разговаривать. Немного позднее они выходят в холл, и один стоит рядом, пока другой звонит, а потом они меняются ролями, так как Кэрки все делают вместе и на равных. Иногда телефон не отвечает, а иногда ответ дается отрицательный; тем не менее, как они и предполагали, в наличии имеется человеческий материал, готовый для вечеринки, сезонной, рождественской вечеринки.

– Это будет отлично, – говорит Говард.

Потом они ужинают, а позже они идут спать и ложатся друг на друга.

– Тебе не требуется передышка, – говорит Говард после, – слишком много всего происходило.

– С тобой, – говорит Барбара, – не со мной. Назови хоть одно в хорошем смысле слова, что в последнее время случилось со мной?

– Поезжай в Лондон, походи по магазинам, – говорит Говард. – Купи подарков.

– Там ничего нет, – говорит Барбара, – абсолютно ничего.

И дни идут, и Говард закругляется в университете, задает темы для каникулярных эссе, приглашает студентов, которые каким-то образом еще не уедут, к себе на вечеринку, и вот уже утро пятницы 15 декабря. Кэрки встают рано, и вместе они спускаются по лестнице и входят в кухню. Фелисити Фий, которая все еще ночует в их гостевой спальне, сидит за сосновым столом, темноглазая, в своей блузке со шнурком и длинной юбке, и ест жареный хлеб; дети где-то там, она не знает где.

– Это очень наполненный день, – говорит Барбара, – надеюсь, ты сумеешь мне помочь.

– Собственно, я пакую свои вещи, – говорит Фелисити. – По-моему, ты уже получила от меня всю помощь, которая тебе требовалась.

– Но как я управлюсь завтра? – спрашивает Барбара.

– Завтра само о себе позаботится, Барбара, – говорит Фелисити, – ты справишься. Я уверена, обязательно отыщется кто-то, кто будет делать всю эту работу, чтобы иметь возможность наслаждаться чудесным обществом Кэрков.

– Мы чем-то тебя обидели, Фелисити? – спрашивает Барбара.

– Ну, – говорит Фелисити, – человек, по-моему, всегда должен быть в движении. Я просто нашла что-то еще. Поступлю в общину Харе Кришна.

– Ах, Фелисити, – говорит Барбара, – это не ты.

– Не думаю, что тут так уж много известно о том, что я такое, – говорит Фелисити. – Я много сделала для вас обоих. То есть сделала, правда, Говард?

– Да, – говорит Говард, – очень много.

– Ну, вроде как надеешься что-то за это получить, а если ничего не получается, то надо двигаться дальше. Это совет доктора Кэрка. Он любит, чтобы люди двигались дальше.

– Замечательно, – говорит Барбара, – значит, вы это обсуждали.

– То есть я же не говорю, что его совет так уж хорош, – говорит Фелисити, – но это его работа, и, надо полагать, он что-то про это да знает. Может быть.

– Ты на нас сердита, мне очень жаль, – говорит Барбара.

– Да вовсе нет, – говорит Фелисити. – Просто вы теперь для меня не то.

– Во всяком случае останься на вечеринку, – говорит Говард.

– Может, и останусь, – говорит Фелисити, – то есть если вы меня просто приглашаете. То есть не работать. А повеселиться, и все.