Мадам - Антоний Либера

Когда с уст Зеленоокой слетела фраза, проясняющая суть найденного спасительного компромисса («кадры пусть будут отечественными, но подготовку пройдут во Франции»), я почувствовал, как в голову ударила горячая волна, а сердце забилось сильнее, — будто после долгого плавания, полного сомнений и страхов, я увидел на горизонте очертания долгожданного берега. Как оказалось, это была только прелюдия к переживаниям, намного более сильным. Ибо то, что произошло в дальнейшем, когда я еще на шаг приблизился к цели, действительно превзошло все, на что я мог надеяться.

Но не буду предвосхищать события. Всему свое время, не надо спешить!

Продолжая спекулировать заботой о своем frère cadet, я робко спросил, существуют ли какие-нибудь сроки — хотя бы окончания этой предварительной проверки и отбора кандидатов для дальнейшей подготовки во Франции.

Она ответила, что действительно установлены определенные сроки. Так как курсы во Франции планируются на лето, то отбор кандидатов, их так называемое «утверждение» должно произойти в конце первого квартала будущего года, чтобы у них осталось время на устройство личных дел и урегулирование многочисленных формальностей, связанных с жестким паспортным режимом.

И еще один вопрос: «языковой тест» — это понятно, но что значит упомянутая «документация о педагогической квалификации»? Что это может быть? Стаж работы? Характеристика инспектора отдела образования? Диплом высшего учебного заведения? Ученое звание?

Ах, нет, ничего подобного! Решающее значение имеет оценка французских специалистов, посещающих уроки отобранных претендентов, а также отчеты самих заинтересованных лиц о методике преподавания и достигнутых результатах — официально оформленные. Впрочем, если это меня так интересует, она может продемонстрировать, как это приблизительно происходит.

Она легко повернулась на вращающемся кресле и достала со стоящего за ее спиной белого стеллажа толстый скоросшиватель с блестящей обложкой и, опять повернувшись на сто восемьдесят градусов, начала перекладывать находящиеся в нем конверты из прозрачного пластика с разными бумагами.

— Вот документация, о которой вы спрашивали. Описания уроков… отчеты… примеры compositions.

Именно в тот момент, когда она произносила эту фразу, я и открыл свою Америку: в пластиковой упаковке, которая лежала перед Зеленоокой, будто насекомое под стеклом или засушенное растение, покоилась моя голубая тетрадь с сочинением о звездах. К ней серебристой, блестящей скрепкой была прикреплена карточка с аннотацией, написанной рукой Мадам:

Сочинение ученика последнего класса лицея.

Через полтора года обучения по интенсивной методике.

Я замер от неожиданности. Вот, значит, как! Ложь — к тому же! Какие там «полтора года»! Три месяца, не больше. И какая там «интенсивная методика»! Самая банальная, а по отношению ко мне, можно сказать, — «нерадивая».

Но прежде всего тому уровню знания языка я ни в коей мере не был обязан школьным занятиям. С раннего детства я ходил на частные уроки, и, кроме того, родители неустанно заставляли меня разговаривать дома на французском языке и следили за моими успехами, замучив нравоучениями, что, мол, упущения в этой области сродни «позорной болезни», это «свидетельство неполноценности» и даже «стыд и позор». «Раньше каждый юноша из семьи, пользующейся уважением в обществе, знал, по крайней мере, французский! — без устали напоминали мне родители. — Если сегодня это не принято, „другие традиции“, вовсе не значит, что ты получил индульгенцию. Ссылаться на современные нравы и следовать им — доказательство крайней глупости».

Отец открывал том из собрания сочинений Зыгмунда Красиньского и показывал мне письмо, в котором автор «Небожественной комедии» на нескольких страницах рассуждал на французском языке о польской литературе по просьбе Генриха Рива, молодого англичанина, его друга детства.

«Ему было семнадцать лет, когда он писал эти слова, — наставлял меня отец. — А ты смог бы написать на этом языке самое обычное письмо?»

Мое самолюбие страдало, и я, сжав зубы, продолжал занятия, заучивая десятки правил, выражений и идиом, пока не добился необходимой беглости. В ход шли различные придуманные мной приемы и методики. Я, к примеру, пытался так писать по-польски, будто делал это по-французски. Смысл заключался в том, чтобы — грубо говоря — упростить фразу, что облегчало ее перевод на французский язык. Заучивал наизусть целые абзацы текста, которые западали в память или просто красиво звучали, чтобы в подходящий момент потрясти общество лихим пассажем.

Вот так я учился языку — годами тяжких трудов и упражнений.

Какое отношение к этому имеет Мадам?! Какова доля ее участия?! К сожалению, совершенно ничтожная. А могла бы быть намного большей! Даже за то короткое время, какое прошло с момента, когда она начала давать уроки французского в нашем классе, она могла бы с успехом помочь мне пополнить мои знания. Если бы только захотела. Если бы уделяла мне больше внимания и не относилась ко мне столь демонстративно холодно и даже пренебрежительно. Мне было бы достаточно, чтобы она разговаривала со мной так же, как, к примеру, сребровласая Марианна: благожелательно, с легкой иронией и дружеской снисходительностью. Уже это многое бы для меня значило. Почувствовав, что она относится ко мне с симпатией или, хотя бы, с невольным интересом, я наверняка (насколько себя знаю) не пожалел бы сил, чтобы покрасоваться перед ней и предстать в лучшем свете, что, в силу необходимости, потребовало бы соответствующей подготовки и углубленного изучения языка.

Почему она этого не захотела? Почему ничего не делала, чтобы чего-то добиться от меня? Чтобы вообще чего-то добиться? Ведь это подтверждение «педагогической квалификации», в сущности, как с неба к ней свалилось! Она не сделала ничего, чтобы, воспользовавшись моими знаниями, подтвердить свою квалификацию, не говоря уже хотя бы о попытке в своих же интересах получить от меня того, что я мог бы ей дать. Наоборот, она делала все возможное, чтобы отбить у меня желание заниматься на ее уроках. Может быть, она считала, что именно такое отношение к моей персоне позволит добиться наилучших результатов? Маловероятно. Тогда чем она руководствовалась? Почему вела себя именно так?

Лихорадочно размышляя на эту тему, я мысленно представил себе, как иначе могла бы повернуться ситуация (если бы у партнера по сцене был другой вариант развития событий, который она так и не сыграла). Вот она, обнаружив мои способности, уделяет мне особое внимание, проявляет заботу и даже начинает заниматься со мной по специальной, возможно, индивидуальной программе (как, например, учитель физики с «гениальным» Рожеком Гольтцем). Короче говоря, приближает меня и делает своим фаворитом. — Что бы тогда произошло? Возвеличенный над остальными, обласканный, я бы впал в еще большую аффектацию. Нетрудно представить себе, как бы на меня подействовали оказываемые мне милости и публичные почести, когда меня неустанно ставили бы в пример, и особенно вполне возможные… дополнительные занятия и беседы после уроков в ее кабинете. Я бы совсем потерял голову и наверняка сделал бы для нее несравненно больше. Таких compositions, которые могли бы послужить ей подтверждением «педагогической квалификации», я написал бы целую дюжину. — И как бы я тогда выглядел, увидев то, что сейчас увидел, — в значительно больших масштабах? Как обманутый поклонник. Одураченный, смешной в собственных глазах.

Возможно, та дистанция, на которой она меня удерживала, — ее вечная альпийская зима, сурово сдерживающая стремящиеся в рост и пышно расцветающие амбиции и забродившие вредные соки, — возможно, такое отношение ко мне, казавшееся проявлением высокомерия, на самом деле было демонстрацией fair play? Может быть, все объяснялось не гордостью, а — честностью? — Зная свою силу, она не хотела употреблять ее в собственных интересах, манипулируя эмоциями. А когда обстоятельства сложились так, что она получила от меня важный для дальнейшей карьеры аргумент и воспользовалась им, то сравняла счет всего лишь «официальной» пятеркой, а в смысле человеческих отношений стала еще холоднее. На первый взгляд — черная неблагодарность. А по сути — честная игра.

«Я ни о чем не просила, — так я расшифровал ее игру. — Не сделала ничего, чтобы тебя использовать. И если ты без принуждения с моей стороны заплатил мне дань, которая могла помочь мне добиться своей цели, я ею воспользовалась. Я имела на это право. Разве ты не получил пятерку? Чтобы ты понял, что это не было ответной любезностью или, тем более, поощрением дальнейших надежд, жертв и поползновений, я поставила тебе эту пятерку молча, без комментариев, не изменив неприязненного и недоверчивого отношения к твоей персоне… И еще одно. Ты знаешь мое второе имя, которое мало кому известно. И дату моего рождения. Любопытно, от кого и каким образом ты получил эти сведения, во всяком случае, не от меня. Получается, ты следишь за мной. Что-то тайком вынюхиваешь, до чего-то докапываешься. Надеюсь, это ты не будешь отрицать? Ну, так не обижайся, что я тебе тем же отплатила».