Империя законности. Юридические перемены и культурное разнообразие в позднеимперской России - Штефан Кирмзе

Отчасти причиной подобных лакун в литературе является специфика используемых источников. Примерно 40 лет назад Каппелер сетовал на то, что существует совсем немного свидетельств мирного сосуществования русских и татар-мусульман861. Джераси пошел дальше, заключив, что редкость источников, содержавших информацию о русско-татарском взаимодействии в Казани, сама по себе может служить доказательством того, что подобные контакты были редкими и поверхностными862. Проблема таких утверждений заключается в том, что упоминания повседневных взаимодействий просто не занимают такого заметного, как конфликты, места в мемуарах и архивных материалах, потому что писатели и архивисты считали их чем-то очевидным и тривиальным. Ни один деревенский писарь не станет записывать, что прошел еще один день, в течение которого люди занимались своими повседневными делами, спорили по мелочам и, возможно, даже помогали друг другу. Ни одна газета не стала бы писать о таких банальностях. Газета «Терджиман», ориентированная на татар, часто подчеркивала интеграцию мусульман в имперское общество; однако, когда в ней появлялись заметки из казанского или симферопольского суда, речь, как правило, шла об особо захватывающих делах (и в этом отношении «Терджиман» почти не отличался от других газет), несмотря на то что суды гораздо чаще рассматривали более заурядные вопросы. Другими словами, газеты также стремились дать антагонистическую картину повседневной жизни, не в последнюю очередь для того, чтобы удовлетворить аппетит своих читателей к драматизму. Подобным образом, дневники и отчеты образованных людей часто изображали сельскую жизнь в неблагоприятном свете. Читающей публике сельская местность представлялась враждебной средой, полной насилия и ничего не знающей о порядочности. То, что такие характеристики в большей степени отражали страхи элиты и ее политические интересы, а не реальную жизнь в деревне, — это сравнительно недавний исследовательский вывод863.

Прежде чем обсуждать различные формы антагонизма в этой главе, я кратко остановлюсь на вопросе о том, как использование источников по данной теме влияет на наши интерпретации и даже меняет их. В качестве иллюстрации можно привести юридический спор, впервые упомянутый Крузом. Речь идет о деле татарского крестьянина, в 1867 году осквернившего православную икону в Казанской губернии фекалиями. Подчеркивая то, как (некоторые) представители местной церкви и правоохранительных органов были вовлечены в это дело и использовали его, чтобы указать на якобы вечную борьбу между православным христианством и исламом, Круз подает это дело как доказательство того, что подобные инциденты могли стать «пищей для разжигания конфессионального конфликта»864. Тот факт, что подозреваемый был заключен в тюрьму, несмотря на отсутствие «исчерпывающих доказательств», служит подтверждением тезиса, что церковь «имела возможность мобилизовать инструменты государственного принуждения для утверждения превосходства государственной религии над другими религиями, лишь терпимыми государством»865. Впрочем, эта линия аргументации опирается исключительно на записи, хранившиеся в канцелярии губернатора866. Круз не принял во внимание другое собрание документов, из архива дореформенной Казанской палаты уголовного суда, которое содержит множество интересных деталей и заставляет посмотреть на этот инцидент в ином свете867.

Вкратце дело можно изложить следующим образом. 13 июня 1867 года волостной старшина Свияжского уезда Казанской губернии написал письмо в местную полицию, сообщив о поругании иконы в деревне Старое Маматказино868. Один из жителей деревни заметил, что икона измазана человеческим калом. Волостное правление заподозрило, что виновными являются крестьяне из единственной татарской деревни в районе — Татарское Маматказино. В письме губернатору местный мировой посредник, которому также сообщили об этом инциденте, выразил удивление, поскольку татары, о которых шла речь, до той поры не проявляли признаков «фанатизма»869. В то же время русский сельский священник написал в полицию, что татарам нельзя позволять глумиться над христианскими часовнями и что исправник должен лично провести допрос, чтобы найти виновного870. Две недели спустя архиепископ настоял на том, чтобы все мусульмане, проживающие в Татарском Маматказино, были наказаны871. К этому времени губернатор Скарятин уже приказал полиции допросить свидетелей в этих двух деревнях и вызвал к себе судебного следователя по Свияжскому уезду, подчеркнув важность данного дела872. 6 июля следователь доложил губернатору, что взял под стражу татарина по имени Тохватулла Биккулов: несмотря на отсутствие свидетелей и тщетные попытки добиться от задержанного признательных показаний, следователь заявил, что против Биккулова имеется достаточно косвенных улик873. Суд состоялся в конце августа (о приговоре не упоминается)874. Именно так дело излагается в губернаторских документах, и, на первый взгляд, оно подтверждает доводы Круза.

Однако документы Казанской палаты уголовного суда вносят в дело дополнительные нюансы. Губернатор и церковь громко жаловались, но в итоге мало чего добились; кроме того, некоторые детали свидетельствуют о том, что отношения между русскими и татарами были не такими уж напряженными.

Начнем с того, что за день до осквернения иконы группа из примерно семидесяти татар всех возрастов пришла в Старое Маматказино, чтобы помочь русскому крестьянину Терентию Иванову построить плотину для его мельницы875. Расстояние между деревнями составляло лишь один километр876. В ходе следствия Иванов показал, что попросил татар прийти «на помочи» — крестьянский обычай, широко распространенный в Российской империи и означавший взаимопомощь в случае нужды (в некоторых регионах известный как «толока» или «помога»)877. В своих исследованиях крестьянских обычаев Андрей Титов, один из археологов и этнографов того времени, определил эту форму помощи как «всегда добровольную»: «Сами помочане приносят с собой орудия производства, довольствуясь лишь одним угощением»878. Действительно, крестьянин Иванов показал, что, «по заведенному обычаю», он угощал помогавших ему татар застольем, на котором подавал пиво и вино, и присутствовали практически все879. Обвиняемый Биккулов, 20 лет, был одним из татар, принимавших участие и в работах, и в праздновании. Праздник закончился еще до заката, и большинство гостей сразу разошлись по домам.

Другие детали также указывают на хорошо налаженные отношения и частое взаимодействие между двумя деревнями. Поскольку в Русском Маматказино было два «питейных дома», а в Татарском Маматказино — ни одного, некоторые татары регулярно приходили сюда выпить880. Обвиняемый Биккулов, которого одна из владелиц кабака знала по имени, был одним из таких завсегдатаев и часто сопровождал своего дядю, который признавался в определенной «слабости к вину»881. Более того, именно татарин дал первый импульс и наводку в уголовном расследовании: через 48 часов после происшествия крестьянин Галей Зялеев пришел в гости к двум своим русским соседям и завел разговор о поругании. Он рассказал им, что не знает, кто за этим стоит, но