Самосожжение - Инна Тронина

– Ну, зачем же так? Вам нет и тридцати. В колонии тоже можно жить. Когда вы освободитесь, вам будет лет сорок пять, а, может, и меньше. Всегда можно выйти по условно-досрочному, если хорошо себя вести. У вас отличное здоровье, раз удалось вернуться к жизни после смертельной инъекции морфина, а ведь вы недавно перенесли сложнейшую операцию. Не теряйте надежду.

Озирский улыбнулся солнечно, открыто, и в то же время устало.

– Может быть, вы хотите отдохнуть, прилечь? Вижу, что вы утомились. Кстати, я тоже…

– Я не устала, Андрей Георгиевич. Теперь моя душа спокойна. – Дина действительно посветлела лицом, и стан её распрямился. – Плохо мне стало накануне Нового года, когда я поняла, что влипла. Мне дали последний шанс вернуться к нормальной жизни, проявить себя не на поприще блуда и убийств, а как добропорядочной матери. Нужно было сохранить беременность, пойти на кесарево. Пожертвовать временем, деньгами, нервами ради здоровья девочки, моей Аиды. Но я тогда не знала, что случится после, и потому решительно направилась к станции метро «Алексеевская». Там я однажды делала мини-аборт, без операции. Но нужного врача не оказалось на месте – он заболел. Надо было всё сразу понять, но как же! Я привыкла любой ценой добиваться своего. В женскую консультацию я и не думала обращаться – пока они все анализы сделают, у меня на нос живот полезет. Выкурив сигарету и сплюнув в снег, я завела «Пежо» и поехала по другому адресу, где меня тоже один раз выручили. Там подтвердили беременность, сделали анализы экспресс-методом и уже хотели делать аборт, но в последний момент измерили мне температуру. Она оказалась повышенной, да ещё до тридцати восьми и трёх. Мне посоветовали вылечиться и только после этого обратиться в заведение. Оказалось, что я подцепила грипп, с которым пролежала две недели. Меня рвало мучительно, с судорогами, и я хотела избавиться от этого ребёнка как можно скорее. Он ведь мог после гриппа родиться ненормальным, а мне было достаточно Стаса. Как только поднялась, направилась в пятьдесят третью больницу. Там отправили на рентген матки и заявили, что стенки истончены, может быть прободение, и потому лучше родить. Не захотели брать ответственность и отправили восвояси для размышлений. Меня трясло от ненависти к проклятому зародышу, который грозил испортить всю мою жизнь. Столько раз везло с абортами, а тут как стена встала! После того, как мне отказались в «Юноне» на Денежном, я отправилась в женскую консультацию. На приёме у гинеколога пустила слезу: «Ребёнок зачат в нетрезвом состоянии, и потому, несмотря на противопоказания, прошу сделать мне аборт. Я – мать-одиночка, сын с рождения инвалид, нигде не работаю. И вы обязаны…» Оделась буквально в лохмотья, ничего не ела три дня, чтобы выглядеть нищенкой. Нет, всех заклинило. «Ни в коем случае! Придётся матку удалять после прободения, сами в суд на нас подадите и вчините многомиллионный иск!» Я попыталась уговорить себя отступиться. Воображала, что уже достаточно нагрешила, и после смерти встречу души убитых детей. У ребёнка уже бьётся сердечко. Это не комок слизи и мяса, в человек. У него есть глаза, все органы, даже отпечатки пальцев. Двенадцать, уже почти двенадцать недель! Ещё немного, и я решусь завести Стасику братишку или сестрёнку. В последний момент приятельница дала координаты фирмы «Зевс плюс», которая специализировалась на урологии и андрологии. Но у директора фирмы был знакомый гинеколог. Он никаких справок не требовал – только знай плати! Принимал, правда, не всех, а только знакомых или по рекомендации, чтобы не вышло неприятностей. Анька меня рекомендовала директору, шустрому молодому брюнету по фамилии Живцов, девчонки его называли Живчиком. Он москвич, но стажировался в Штатах, входил в тамошнюю ассоциацию урологов. Анька в «Зевсе» и аборты делала, и от мочеполовых инфекций лечилась, так что знала все ходы и выходы. Живчик при мне позвонил на дачу какому-то Андрею, вызвал его срочно. Прошу вас не упоминать нигде название фирмы, имена этих ребят. Лёха-Живчик и Андрей просто вняли моим уговорам, причём сделали это с огромной неохотой…

– Обещаю, что фирму не тронут, – успокоил Озирский.

– Я вышла от Живцова в коридор, а там мужики одни сидят. Ветераны с простатой – по записи УЗИ делать. Ещё парочка заявилась – фаллос мужу приспичило наращивать. Оба рваные, худые, бледные. Он – в тапочках, это зимой-то! Она тоже в обуви, которая каши просит. В очках, хвостик куцый на затылке тесёмочкой перевязан. Безрукавочка зелёная, потёртая… – Дина глотала слёзы, и руки её дрожали. – Ещё им до фаллоса дело есть! Всё ценное, конечно, загнали, что в доме оставалось. Лучше бы витамины кушали, честное слово! Короче, через два часа явился этот Андрей – огромный, как медведь, бородатый, в тонированных очках. УЗИ опять сделал, и тут… – Дина сжала кулаки, поднесла их к горлу. – Сказал, что девочка будет… Может, одумаюсь? Спросил, есть ли другие дети. Сын, говорю, восемь лет, церебральник. «Так, наверное, нужно дочку теперь родить? Всё у вас нормально, не спешите…» Я взбесилась и сказала: «Не за уговорами пришла, уже двадцать раз подумала. Делайте, что говорят, за то и деньги плачу!» Андрей горестно вздохнул, развёл руками и пошёл переодеваться. Ну и всё, я сожгла мосты. Через час меня отвезли домой на машине той фирмы. От наркоза я ещё не отошла, и тошнило меня так, словно всё оставалось по-прежнему. Время от времени я засыпала и забывала, что натворила утром. Очередной аборт стал как будто первым, и перенесла я его не так, как другие. Мне почудилось тогда, что именно Андрей по моей просьбе перерезал ниточку, которая ещё связывала меня с миром живых. Я оттолкнула протянутую руку Провидения. Не всплыви история с шантажом, нашлась бы другая проблема. Жить далее не имело смысла. Всё, что случилось позже, вы знаете. Не будем об этом.

Дина перекинула длинную ногу через сидение старомодного стула, подошла к столу, взяла со скатерти сумочку без ручек. Раскрыла её и нечаянно выронила на стол зажигалку, покрытую тончайшим слоем золота. Взяла её в кулак, крепко сжала.

– Я покурю пойду…

– Да, конечно. – Озирский с трудом подавлял зевоту. – Мы с Оксаной подождём вас здесь. Но не задерживайтесь, у меня ещё есть вопросы.

– Нет-нет, я быстро! – Дина с улыбкой смотрела на меня, а по смуглым, покрытым золотистым пушком её щекам текли слёзы. – Оксана, вы погубили и спасли меня одновременно. И мне, в свою очередь, тоже хочется пасти вас, выручить из беды. Будьте счастливы и берегите девочку. Знаете, какая фотография произвела на меня самое сильное впечатление? Та, где вашей малышке всего час от роду. Редко какой ребёнок может похвастаться столь ранней съёмкой. Вы сказали, что рожали на дому…

– Да, в воду, по Чарковскому.

Мне хотелось поскорее прилечь куда-нибудь и как следует выспаться. Судя по всему, и Озирский не собирался возвращаться в Москву.

– Устал я, как лошадь, Дина Геннадьевна. – Озирский щурился на ярко горящую лампочку под потолком. – И Оксана сидя спит. Между прочим, на дворе уже тридцать первое августа…

– Я вам постелю на веранде. – Дина секунду смотрела на нас обоих, а потом вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Я прикрыла глаза и опустила голову на валик оттоманки, потому что уже плохо соображала и хотела воспользоваться недолгой передышкой. Но вдруг сквозь тяжёлую дрёму услышала, как заработал мотор «Пежо» под окнами; и Озирский вскочил с дивана. Стремительно и бесшумно, как зверь, он бросился на веранду, и я на ватных ногах следовала за ним. Понимала только одно – Дина в дом не вернётся, она уезжает. Куда? В город? Только теперь, выложив нам всё, решила скрыться? На что она надеется – ведь умная баба…

Андрей махнул мне рукой, и я покорно подчинилась. В ушах шумело, глаза закрывались, и всё происходящее казалось ирреальным. На веранде было темно, я ничего не разглядела, зато больно ушибла колено о сундук и, ойкнув, согнулась. Андрей же, ногой распахнув дверь, выпрыгнул прямо к раскрытой калитке.

Кругом пахло всевозможными цветами, и только этот аромат вернул меня к жизни. Озирский был уже в проезде между двумя рядами заборов. Он смотрел в сторону реки, где урчал мотор «Пежо». Ни фар, ни габаритных или сигнальных огней Дина не включила, и потому её машину мы не сразу смогли разглядеть. Посёлок был погружён во тьму; не горело ни одно окошко, не говоря уже о фонарях.

– Быстрее, ну!.. – прохрипел шеф, когда я наконец-то прихромала к нему с крыльца.

После светлой комнаты нам обоим трудно было ориентироваться, но всё-таки мне удалось различить тропки, грядки, бочку с водой, перевернутую тачку. За нашими спинами, в окошке, надувалась парусом и опадала белая занавеска, и шелестели на клумбе метёлки с блестящими ягодами, которыми обычно украшают букеты.

В саду Емельяновых было так тихо, что я невольно попробовала прочистить пальцами уши. Кроме запаха цветов я различила какой-то ещё, очень противный. От этой, до боли знакомой вони, по моей спине потёк пот, а перед глазами вспыхнули огни встречных фар. Сквозь мерзкое амбре уже не пробивалось благоухание флоксов, в нём растворился запах перегретой земли и увядающей ботвы. Да, в саду пахло очень знакомым, липким, заползающим в каждую клеточку мозга, тела…