Там, где поют соловьи - Елена Чумакова

– Помрет парнишка. Не видел я, чтобы гангрена сама проходила. Знакомый, что ли?

– Родственник.

– Ну ладно. Даю два дня, не больше. И учти, если не получится, придется ампутировать уже выше колена. Посмотрим, что за чудо-лекарство вы там изобрели.

Стелла помчалась за сумкой. Двое суток она дежурила возле Салавата, делала перевязки каждые два часа, заливала шприцом валиацид в рану.

Через два дня военврач с удивлением разглядывал ногу Салавата. Гангрена явно отступала.

– Ну, лейтенант, повезло тебе с родственницей. Ладно, продолжайте лечение. Если так пойдет, то на днях отправим в тыловой госпиталь. Будешь бегать на своих двоих. С такой помощницей, глядишь, и у меня работы поубавится.

Глава 12. Виновата?

Февраль 1944 года. Уфа

Февральская оттепель пришла как надежда, как обещание скорой весны. Первый солнечный денек после затяжной череды пасмурных, морозных дней и ночей, после метелей и хмурого неба. Трамвай весело тренькал, подъезжая к остановкам. Эти мирные звуки из прежней, довоенной жизни после трех месяцев в прифронтовой зоне радовали, как подарок. Стелла смотрела из окна вагона на городские улицы, дома, не знавшие бомбежек, окна, не перечеркнутые белыми бумажными крестами, спокойные лица прохожих. Казалось, что война, всепроникающий холод остались где-то далеко, а здесь, в Уфе, – мир, тепло. Здесь ждут ее дети, родные, любимая работа и, возможно, письма от мужа. Война откатывается все дальше на запад. Прорвана блокада Ленинграда, любимый город выстоял, выжил, неоскверненный оккупацией. А значит, скоро они все вернутся домой. Снова пройдут вместе с мужем, взяв за руки детей, по Невскому, по Дворцовой, по Летнему саду. И купят мороженое, и будет все, как прежде, словно не было этой проклятой войны. Стелла запрещала себе даже думать о возможной гибели кого-то из них. Нет-нет-нет!

После нескольких часов перелета военным транспортником слегка кружилась голова. Хотелось есть и спать. Она так устала! Сейчас заедет в институт, отчитается о командировке, сдаст заполненные журналы – и к детям, отдыхать. Снимет, наконец, форму, наденет домашнее платье, попарится в баньке и ляжет спать в чистую постель, укроется теплым одеялом, а не шинелью – какое блаженство!

Часом позже Стелла шагала по улице Пархоменко. Вот и знакомая калитка. Она ожидала увидеть детей, которые, конечно же, в такой солнечный денек играют в саду. Но во дворе было пусто. И сам двор выглядел немного непривычно, словно чего-то не хватало. Стелла огляделась и поняла, что бельевые веревки, натянутые во дворе, пусты. Обычно здесь сушилось белье или проветривались половики. Она поднялась на крыльцо, толкнула незапертую дверь. В доме тишина, никто не выбежал ей навстречу. Ушли?

– Эй, есть кто дома? Василиса, Аленький! Я приехала!

В дальней комнате скрипнула кровать. Стелла прошла, заглянула за занавеску. На кровати сидел Илья Лаврентьевич и шарил рукой по тумбочке в поисках очков. Очки были чиненные-перечиненные, скрепленные проволочкой и резинкой для надежности. Нашел, надел, прищурился, вглядываясь в лицо гостьи. Стелла удивилась, как постарел он за зиму. Уезжала – дядя был бодрым, энергичным, со стороны и не подумаешь, что ему уж под семьдесят, а теперь перед ней сидел беспомощный старик.

– Это кого ж принесло-то?.. А-а, Стеллочка. Вернулась, живая-невредимая. Вот и славно, вот и хорошо, – Илья Лаврентьевич с трудом поднялся с кровати. – Сейчас я чайку организую, попьешь с дорожки… Самовар разожгу… Сейчас, сейчас…

– Дядя, вы один дома? А где все? Дети, тетя Паня?

– Один я, как есть один… Нету больше Прасковьюшки моей. Аккурат девять дней как схоронили. А с детьми все в порядке, ты не беспокойся, их Дарья к себе в Бирск увезла. С меня-то какая нянька? Совсем слепну. Тося на службе, на заводе, Нюся на учебе, за детьми смотреть некому.

Тут только Стелла заметила темный платок, наброшенный на зеркало в горнице. И сама горница вроде как потемнела, съежилась без хозяйки. Только ходики в тишине громче прежнего отсчитывали время: тик-так, тик-так… Ни детский смех, ни голоса обитателей дома не заглушали теперь их неумолимый ход.

– Как же так? Что случилось с Прасковьей Степановной?

– То и случилось… Воспаление легких, врач сказал. Лекарства какие-то назначил, да где ж их взять? Куриным бульоном отпаивать… а кур еще прошлой зимой поели. Дрова украли. Соседи, небось, кто ж еще-то? Накануне собаку отравили, а утром встали – дровяник пустой. Холодно, голодно, хлеб и тот по карточкам. А рабочая карточка только у Тоси да у тебя, мы-то все по иждивенческим с гулькин нос получаем. Что есть в доме, все детям, они ж растут, им всего больше надо. Была бы ты здесь, и лекарства бы достала, и Паню выходила. Но ты уехала, так и помочь некому.

И хоть прямого упрека в словах Ильи Лаврентьевича не прозвучало, Стелла почувствовала себя виноватой. Будь она в Уфе, и лекарства достать бы смогла, и паек у институтских получше. Оставила детей на стариков – кормите, воспитывайте. Да, она выполняла свой долг, спасала солдатские жизни, но сколько не уговаривай свою совесть, а тетушку не вернуть, ее жизнь она не уберегла.

На следующий день Стелла после работы поехала к Нафисе и Тимофею Степановичу, показаться-повидаться после долгой поездки, забрать письма от мужа и узнать, не предвидится ли какой оказии до Бирска.

Дверь ей открыл дядя, вид у него был крайне расстроенный. Из комнаты доносились странные звуки. Стелла, не сняв шинели, поспешила туда. Нафиса сидела на полу, забившись в угол, и выла, царапая себе лицо. На столе белел листок с фиолетовой печатью. «Капитан Крутихин Салават Амирович… погиб в боях за город Житомир…». Сколько таких бланков заполнила сама Стелла в госпиталях! И летели они по стране, разнося горе матерям, женам.

Не зная, что сказать, Стелла опустилась на пол рядом с Нафисой, попыталась обнять. Та с неожиданной силой оттолкнула ее.

– Явилась! Чего пришла? На горе мое полюбоваться? На, смотри, что ты наделала! Это ты! Ты виновата, что моего сыночка больше нет!

– Я?! – растерялась Стелла. – Бог с тобой! В чем моя вина?

– Ты! Ты зачем ему ногу вылечила? Чтобы его снова… в эту мясорубку? На фронт?!

– Я спасала Салавату ногу, чтобы он калекой не остался. Ты же сама меня благодарила, когда он после госпиталя на побывку приезжал.

– Да лучше бы он без ноги остался, но живой! Понимаешь, живой!!! Ну и пусть инвалид, зато здесь, со мной! Благодарила, потому что дурой была! Да пропади ты пропадом вместе со своими снадобьями! Уходи! Убирайся, чтобы я тебя больше