Месть Танатоса - Михель Гавен

— Нет, благодарю. Я поднимусь к ней.

Он прошел на второй этаж, войдя в комнату, приблизился к постели Джилл. Девушка спала. Ее бледное осунувшееся личико казалось спокойным и умиротворенным. Она даже не подозревала, что этой ночью дважды могла остаться совершенно одна на свете.

Наклонившись, он осторожно провел рукой по ее волосам. Темные, похожие на волосы Маренн. Но не ее, совсем другие — мягкие, пушистые, податливые. Да и черты лица — не те, чужие. Ничего в них нет от Маренн, ничего похожего на Штефана. Совсем другое лицо, другой характер… Бедняжка Джилл… Разве сможет она заменить матери сына?!

Почувствовав его присутствие, Джилл пошевелилась. Ресницы дрогнули, она открыла глаза. Обычно голубые, яркие, теперь они казались тусклыми и красноватыми из-за лопнувших от напряжения сосудов.

Увидев Скорцени, девушка приподнялась на локте и протянула к нему руку, словно прося защиты. Он сел рядом. Джилл обвила руками его шею и прижалась лбом к плечу.

— Он погиб, — прошептала она, голос ее звучал сухо. —. Он погиб, Отто, ты понимаешь!

Она подняла голову. Теперь ее глаза, как два бездонных колодца, полных отчаяния, смотрели на него. Он снова прислонил ее голову к своему плечу.

— Ну, Джилл, будь умницей, — уговаривал он девушку, гладя по волосам. — Ты теперь очень нужна маме. Подумай, как тяжело ей.

— Я тоже очень любила его. Как мы теперь будем жить, Отто?

Джилл снова опустилась на постель, глаза ее туманились сонной пеленой — сказывалось действие лекарств, которые де Кринис ввел ей, чтобы избежать срыва.

— Ты побудешь со мной? — засыпая, прошептала она. — Не уходи. Пожалуйста…

— Я не уйду. Спи, — пообещал он и ласково погладил по руке. — Я буду здесь, с тобой… Спи спокойно.

Едва сознание вернулось к ней, Маренн прежде всего спросила у Ирмы о дочери:

— Как Джилл?

— Я звонила домой, — ответила ей подруга. — Де Кринис дал ей успокоительное, и она спит…

— Ей нельзя сильное успокоительное, — сразу забеспокоилась Маренн, — только очень слабый раствор…

— Я думаю, де Кринис знает, — пожала плечами Ирма. — Кто же, если не он? Как-никак — профессор, полковник медицинской службы.

Маренн кивнула, но чувствовалась, что Ирма не убедила ее.

— Боюсь, он может не рассчитать дозу… — проговорила она устало и закрыла глаза.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Ирма, поправляя подушки у нее под головой.

— Никак. Пустота и тошнота…

Голова нервно дернулась, Маренн снова открыла глаза — похолодевшие, остывшие, в них, казалось, навсегда померкли искры неисчерпаемой энергии и волн к жизни.

— Ты была когда-нибудь в России? — спросила она вдруг, не глядя на Ирму.

— Слава Богу, нет, — поежилась та и подчеркнуто облегченно вздохнула.

— Огромная, страшная страна, — проговорила Маренн и замолчала. Потом, словно собравшись с силами, продолжила:

— Я помню ее зимой семнадцатого. Тогда в Санкт-Петербурге проходило заседание объединенного штаба Антанты под председательством русского царя. Я приехала в Россию вместе с отцом. Я помню эти бескрайние просторы, которые простирались за окнами поезда, пока мы ехали от границы до Санкт-Петербурга. Заснеженные леса, вой волков глухими темными ночами, когда поезд останавливался, ожидая, пока расчистят путь, — кровавые следы на рассвете вокруг поезда означали, что кого-то из пассажиров съели.

— Ой! — Ирма снова поежилась. — Я представляю…

— Редкие, покосившиеся деревушки с дымящимися трубами, купола сельских церквушек, — говорила, не услышав ее, Маренн. — Дорожка лунного света, освещающая шпили Санкт-Петербурга, когда мы подъехали к нему ночью. Как сказочный город из старых восточных преданий, он неожиданно вырастал во всем своем царственном великолепии среди промерзшей пустоты и дикости — величественный город-корабль, увенчанный парусами куполов и золотыми мачтами шпилей.

Признаюсь, меня потрясло его явление, — немного увлекшись, вспоминала она. — Казалось, что я вижу сон. Вот сейчас я протяну руку, открою глаза — и все исчезнет. И снова будет поле, метель, одинокий крестьянин с вязанкой дров на санках, в которую запряжена тощая лошаденка. Но нет. Город не исчезал. Он существовал, он манил, он пленял роскошью дворцов, весельем балов, ослеплял драгоценностями и вызывал благоговейный трепет перезвоном колоколов. Он заставлял склонить голову перед величием его истории и славой его солдат в прошлом, их мужеством и стойкостью в настоящем.

Пока шло заседание, я вместе с дочерьми царя работала в русских госпиталях. Российский император даже наградил меня за это.

Теперь ничего этого больше нет. Император расстрелян, соборы разворованы. Страшная снежная пустыня стала еще страшней.

Но именно ее избрал Господь последним приютом для моего сына, — голос Маренн сорвался на всхлип. Она снова замолчала. Ирма тоже не произносила ни слова, только гладила ее по волосам, тайком вытирая слезы.

— Скажи, зачем, — Маренн в отчаянии пристукнула рукой по постели, — зачем все знания, способности, таланты?! Зачем спасать других людей, когда в ту страшную, роковую, единственную минуту я не смогла спасти его, кто мне дороже всех на свете?!

Все — к черту, Ирма! Грош цена науке, если не можешь вернуть к жизни того, кого любишь. Я хочу умереть, Ирма, — голос ее дрожал. — Как можно скорее. Я хочу встретить его на небесах. Я хочу снова быть с ним, — слезы потекли по бледным впалым щекам. — А знаешь, — она вдруг улыбнулась сквозь них, светло, радостно. — Знаешь, каким он был, когда был маленьким? У него были такие смешные ручонки… — слова будто застряли у нее в горле. Она поперхнулась, закашлялась, сжалась в комок. Ирма порывисто обняла ее:

— Маренн, дорогая, не надо, — уговаривала она. — Не надо. Ну, я прошу тебя, — и сама плакала, не скрываясь.

Маренн дрожала. Ее бил озноб, кожа покрылась мурашками.

— Он погиб ни за что, Ирма, — говорила он теперь быстро, будто боясь, что не успеет досказать свою мысль. — У него не было идеи. Ему были не нужны эти проклятые восточные территории. У него не было ненависти к славянам. Они ничем не мешали ему. Он даже не был немцем. Ему вполне хватало жизненного пространства. Он погиб просто так, Ирма, зазря, за компанию…

— Тише, Маренн, — предупредила ее подруга, оглянувшись на дверь, — тебя могут услышать. Здесь же много… Ты знаешь.

— Мне все равно, — Маренн упрямо мотнула головой, — теперь мне все равно. Я могу вернуться в лагерь. Мне все равно, где умирать, на больничной койке или на нарах…

— Маренн, — с упреком воскликнула Ирма, — у тебя же Джилл! Как же ты можешь говорить такое или даже думать?!

— Да, конечно, Джилл, — Маренн поморщила лоб, как будто вспоминая, и вдруг обеспокоенно спросила:

— Она ела? Позвони домой, скажи, там, на кухне, в шкафу овсяные хлопья, с орехами, с изюмом и шоколадом. И джем. Надо все это перемешать. Джилл любит так с кофе…

— Она у тебя прямо как королевская особа, — улыбнулась Ирма. — Ты избаловала своих детей. Они у тебя и едят-то не как все люди. Орехи, изюм, шоколад… Да еще перемешать с джемом… Я тебе удивляюсь, — призналась она. — Когда ты только успеваешь мешать орехи с шоколадом? Ладно, скажу сейчас де Кринису, — она встала и направилась в холл, оставив Маренн одну. Закрыв лицо руками, та содрогнулась и протяжно, по-звериному застонала в подушку — теперь наконец она могла позволить себе оплакать своего мальчика вволю.

Еще находясь в клинике, Маренн не переставала теребить де Криниса, чтобы он разыскивал Фрица Зеллера — командира экипажа, в котором служил ее сын. Наконец Макс сообщил ей, что лейтенант Зеллер — ему присвоили офицерское звание, — находится в одном из госпиталей на территории Польши. Маренн тут же попросила профессора подготовить все документы для того, чтобы перевести Зеллера в Берлин.

С большим волнением Маренн ожидала этой встречи. Она надеялась, что командир экипажа расскажет ей подробности о гибели Штефана. Но когда его доставили, оказалось, что лейтенант до сих пор находится в тяжелом состоянии и ему требуется интенсивное лечение. По мнению врачей, лечивших Зеллера в Польше, как следовало из документов, доставленных в Берлин сопровождавшей медсестрой, Фриц Зеллер был приговорен к инвалидности. Об этом уже сообщили его семье.

Медсестра передала Маренн письмо от жены лейтенанта, которая отказалась приехать навестить его, и сообщала, что уезжает с любимым человеком, которого встретила два года назад, оставляя маленькую дочь Кристу в дортмундском приюте. Просила простить, желала выздоровления, сожалела.

На невысказанный вопрос Маренн медсестра ответила, что Фриц еще не знает о содержании письма. Решив подождать, пока лейтенант окрепнет настолько, чтобы как можно спокойнее перенести удар, Маренн спрятала письмо в ящик своего стола. Но она немедленно послала одного из своих помощников в Дортмунд, чтобы забрать Кристу из приюта и привезти ее в Берлин.