Борцы - Борис Порфирьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каин усмехнулся. Протиснулся Циклоп; тяжело сопя, проговорил веско:
— Убью!
— Братцы… — растерянно просил Татауров.
Луи Телье хлопнул его по плечу, пообещал:
— Пересчитаем ему рёбра.
И когда взволнованный Никита вошёл в уборную, чтобы переодеться, Ванька Каин шагнул ему навстречу.
— Ах ты, сволочь, сборы наши сбивать?! — выкрикнул он. — На нас отыграться хочешь?! — и он грязно выругался.
Никита остановился в растерянности, и в это время «беглый каторжник» наклонил свою лошадиную уродливую голову и самым теменем ударил его в подбородок; Никита отлетел к стене, едва устоял на ногах.
— За что? — выкрикнул испуганно.
Циклоп пудовым кулаком ударил его в ухо; пол вырвался из–под ног Никиты и плашмя стукнул его по лицу. Чувствуя, что оглох, парень поднялся и, столкнувшись с полным ненависти взглядом Татаурова, спросил с ужасом:
— Иван? Ты?
Тот отвернулся. А Ванька Каин страшным ударом снова отправил Никиту на пол. Когда он поднимался, Луи Телье ударил его в грудь ногой.
— Звери! — крикнул Никита, обливаясь кровью. — Заступитесь кто–нибудь!
Но его прежние товарищи стояли потупившись. Были среди них такие, которые радовались унижению бывшего коверзневского фаворита, однако большинство просто боялись Ваньки Каина и Циклопа — попробуй встань им на дороге, в первой же борьбе сломают руку, куда пойдёшь инвалидом? Но больше всего они боялись Татаурова и думали, что всё это делается с ведома Коверзнева.
Поняв, что помощи он ни от кого не дождётся, Никита бросился под ноги неуклюжему Луи Телье, опрокинул его, швырнул стулом в голову Циклопа и побежал к запасному выходу. Униформист метнулся в страхе в сторону, испуганный пожарник прижался к стене. Никита сорвал с него каску, ударил ею Каина, навалился на деревянную дверь. Удар всем телом! Удар! Она заскрипела, и кулак Циклопа уже не настиг Никиту: он вывалился в темень, в грязь, под дождь.
Окровавленным ртом он ловил упругие струи, закидывал голову.
Потом пошёл вперёд — по пустырю, увязая в топкой почве. Речку перешёл вброд по колено, взобрался на насыпь железной дороги. Внизу, ощетинившись крестами, лежало Митрофаньевское кладбище. В будке стрелочника горел мутный свет.
Никита пошёл прямо, по шпалам, зная, что этим путём выйдет к Балтийскому вокзалу. По содроганию насыпи понял: идёт поезд. Отошёл в сторону. Поезд полз мимо, большой, чёрный. Никита закрыл здоровое ухо и ничего не услышал. «Оглох… Сволочи…»
Смешавшись с толпой, сошедшей с пригородного поезда, он вышел на площадь перед вокзалом, свернул направо по набережной, по мосту вышел на Измайловский.
Дверь открыла Нина. В ужасе отпрянула назад.
Ефим Николаевич выслушал рассказ, не разрешил Никите ни умыться, ни переодеться, накинул пальто — повёл в редакцию. Оттуда связался по телефону с квартирой редактора; тот явился вскоре, прихватив фотографа. Стряхивая с плаща воду, говорил:
— Ну, мне этот Коверзнев, было время, попортил крови… Сейчас мы ему попортим…
Снял трубку, вызвал типографию:
— Высвободи мне на первой полосе четыре колонки… Нет, солдат–сапёров оставь… Что? Ну, а как иначе?.. Мы же две недели назад давали материал о Ташкентском восстании… Ленские события? Ты что, с ума сошёл! — закричал он. — Не соображаешь? Да… Вот то–то… Нет, итало–турецкую войну тоже оставь… Что?.. Вот и выброси «На темы дня». Мало?.. Что?.. Выброси Курского архиепископа — нечего ему предвыборной агитацией заниматься.
Он швырнул трубку на рычаг, поставил локти на стол, сцепил пальцы. Обругал кого–то идиотом. Потом, обратившись к Верзилину, объяснил:
— Сенатор Манухин закончил ревизию Ленских приисков. Мы получили первые сведения, а один идиот у меня в типографии хотел сократить этот материал. Его весь Петербург ждёт… Оказалось, договоры были так составлены, что рабочие находились целиком в руках компании, правление могло им платить, как хотело, могло рассчитать по любому поводу. Материальное положение рабочих, которые даже хорошо зарабатывали, сильно страдало оттого, что все предметы им приходилось приобретать у компании — платили не деньгами, а талонами. Нарушения закона явные и грубейшие. Охраны труда и гигиены — никакой… Сейчас понятно, почему вспыхнула забастовка… Вот ко времени и оказался этот материальчик, а то тут у нас многие стремились придать движению политический характер, государя обвиняли… Завтра кой–кого мы огреем этим материалом по голове.
Он потёр от удовольствия руки, затем спохватился:
— Прошу извинить — увлёкся… А время позднее — не терпит. Садитесь–ка, пишите. Что не получится — я помогу.
Он кивнул фотографу на Никиту — с заплывшим глазом, с разорванной губой, в синяках.
«Коверзнева купили, — написал Верзилин. Задумался. Вздохнув, стал писать, не останавливаясь: — Ради положения и денег он предал не только свои идеалы, но и своего молодого друга, которому год назад посвятил дюжину очерков. Боясь, что Сарафанников положит дутого чемпиона Татуированного, он приказал группе борцов — подонкам общества — избить молодого борца и тем лишил его возможности выступить…»
Редактор ждал. Заложив руки за спину, ходил по кабинету. Потом уселся на стол — против Никиты, — и, видимо, от скуки выслушал рассказ из его уст. Когда Верзилин кончил писать, сказал:
— Нуте–ко, нуте–ко, что там получилось?
Взяв карандаш, исправил фразу, вопросительно посмотрел на Верзилина.
Тот прочитал и удивился: стало лучше.
Ещё исправлена фраза. Ещё и ещё… Короче, выразительнее и — удивительно! — всё осталось на своём месте.
Редактор встал, потянулся, зевая. Заправил галстук за жилетку, пошутил:
— Ну а сейчас, чтобы Сарафанников не простудился, ему следует выпить водки и растереться бутылкой.
Заявление Верзилина не вызвало того резонанса, на который он рассчитывал. Произошло это, видимо, потому, что рядом с заявлением была опубликована беседа с фабричным инспектором Горбуновым и вице–директором горного департамента Митинским, о которой вчера рассказывал редактор. Ленские события заслонили для читателей всё остальное…
А на другой день «Биржевые ведомости» опубликовали опровержение Коверзнева, в котором знаменитый арбитр писал, что всю свою жизнь он выступал против закулисных махинаций и обвинять его сейчас в том, с чем он боролся сам, может лишь личный враг. «Видимо, у г. Верзилина есть какие–то свои причины, в силу которых он выдвинул чудовищное обвинение, что он, Коверзнев, дал команду избить Сарафанникова. Действительно, Сарафанников принял вызов Татуированного, но, очевидно, испугавшись, сбежал из цирка, что и подтверждают все борцы чемпионата. На фотографии, правда, видны следы избиения. И если это не чудеса ретуши, то очень жаль, что молодой борец стал пьянствовать и драться…» Письмо было написано очень взволнованно и кончалось предположением о том, что нелепый выпад знаменитого в прошлом борца объясняется его недалёким умом; своё заявление Коверзнев закончил злой эпиграммой:
Статьёй честь цирка не охаяна,
И видит публика сама,
Что экс–борцу у Ваиьки Каина
Неплохо б призанять ума.
Интеллектуальный уровень Ваньки Каина был известен всем любителям французской борьбы. Опровержение перепечатали многие газеты.
Редактор, принявший горячее участие в судьбе Никиты, разводил руками.
Недели через две после этого, идя по Невскому с Верзилиным, Никита услыхал позорное слово «трус»:
— Вон идёт трус… Это он сбежал из «Гладиатора», а потом хотел наклеветать на них…
Кровь прилила к лицу Никиты, кулаки сжались сами собой; Верзилин шёл молча, насупившись. После долгого молчания сказал:
— Уедем в провинцию. Ну их всех к чёрту.
Никита обрадовался, начал собираться, но Ефим Николаевич больше не возвращался к этому разговору. Он совсем перебрался к Нине и с Никитой почти не виделся. Тоскливые потянулись дни. Татауров получил звание чемпиона мира, его портрет напечатали в газетах. Никита отнёсся к этому событию равнодушно; день его был занят работой в порту или на электростанции, вечером он читал или ходил в кинематограф, к которому очень пристрастился; тренировался он сейчас не систематически.
Так прошла осень, а за ней и зима. И только летом Верзилин, наконец, надумал выбраться на гастроли с Никитой.
46
Они выехали в Липецк, но Верзилин простудился в дороге, и Никите пришлось выступать одному. Он играл гирями, ломал подкову, сворачивал полосовое железо в баранку, завязывал «пояс Самсона», поднимал на плечах оркестр.
Просторный зал Народного дома всё время был полон, сборы были хорошие, но Верзилин хандрил. Он часами сидел в номере гостиницы, разглядывая случайно приобретённые папиросные коробки. Все эти дни чувствовалось приближение грозы, притихли животные, большие зарницы полыхали за городом. Присмиревшие люди сидели на завалинках, на скамейках — лущили семечки. Лениво, вполголоса играла гармошка. Под окном гостиницы с сухим треском лопались стручки акации; тревожно шелестела листва.