Борцы - Борис Порфирьев

Его звали «артистом», «эрудитом» и «профессором». Последнее прозвище со временем оттеснило два первых и репортёры в отчётах стали даже величать его «профессором атлетики».

Коверзневская бархатная куртка с напуском, шёлковый бант и аристократическая бородка нашли много подражателей.

Побывать в его арене на Невском любители борьбы почитали за счастье.

Татауров старался не терять с ним дружбы. Специально перебрался с Выборгской стороны — устроился по соседству на углу Литейного, в меблированных комнатах Марии Ивановны Глебовой. Каждое утро он спешил к арбитру, чтобы поразмяться там, — играл двухпудовками, вешал их на шею, поднимал штангу; если приходил кто–нибудь из борцов — боролся. Иногда Коверзнев давал ему какое–нибудь поручение — Татауров не отказывался, исполнял всё.

Многие из борцов считали Татаурова подхалимом. Кто–то даже соглашался спорить на любую сумму, заявляя, что Коверзнев сделает Ивана Татуированного чемпионом мира.

Однако сам Коверзнев Татаурову об этом ничего не говорил; было похоже, что он облюбовал на роль чемпиона «чухонского бога» Алекса Аберга.

Татауров лез из кожи вон — одерживал такие победы, о которых год назад даже и не мечтал. Коверзнев похваливал его, заставлял заниматься, прибавлял денег.

Чемпионат перевалил за середину, на счету Татаурова было несколько блестящих побед «в бур», а Валерьян Павлович по–прежнему избегал с ним серьёзных разговоров.

Восьмого июля они сидели в ресторане «Тироль» на углу Офицерской и Прачешного. Борец Бландетти играл на цитре грустную мелодию. Татауров был сильно пьян и, может быть, поэтому решился идти ва–банк. Наклонившись через столик к Коверзневу, разрывая жёлтую коробку папирос «Нева», он брякнул:

— Ты, это самое, Валерьян Павлович… Давай так, чтоб я чемпионом стал… Приз там… и почётная лента… и всё, что полагается… В общем, чемпионом мира, — повторил он.

Коверзнев усмехнулся, ничего не ответил. Подумал: «Дорогие папиросы курит — 25 штук–15 копеек. Будет чемпионом — будет курить гаванну».

Заметив усмешку, Татауров произнёс угрожающе:

— Ты эти смешки брось! А то можно так сделать, что опять в охранку пойдёшь…

— То есть? — сухо спросил Коверзнев.

— Не то есть, а вполне определённо. По холодку. И месяцем не отделаешься. Понял?

Коверзнев затянулся. Выпуская дым, посмотрел в потолок. После паузы спросил мрачно:

— Это твоих рук дело?

Татауров опустил глаза, сказал угрюмо:

— Моих.

— А я так и предполагал, что ты подлец.

— Ну ты это брось. Я в руках тебя держу. Захочу — жизни решу.

— И ты это делаешь из личных побуждений? Служишь царю и отечеству? Или ради денег? — с холодным любопытством спросил Коверзнев.

— Об этом говорить не разрешается. И ты лучше не спрашивай.

— А то у тебя могут быть неприятности по работе? Так, что ли?

— Хватит душу выматывать! — стукнул Татауров по столешнице кулаком. — Не сделаешь чемпионом мира — донесу. Так и знай. Я на всё способен, когда разозлюсь.

Борцы, сидящие за соседним столиком, замолчали, с удивлением посмотрели на арбитра.

— Не скандаль, дурак, — презрительно сказал Коверзнев, — Сделаю чемпионом. — И, подозвав лакея, бросил ему деньги: — Плачу за обоих.

Не попрощавшись, он вышел, на ходу надевая цилиндр. Угроза Татаурова, конечно, его не испугала. Но, в конце концов, разве не всё равно, кто будет чемпионом? Плевал он на все заботы, интриги и комбинации. В самом деле, чем Татауров хуже Алекса Аберга? Он в форме, публике нравится, поражений не имеет… В неожиданности есть элемент сенсации, а сенсация приносит деньги.

Коверзнев уже не любил борьбу так, как любил прежде, и, не кривя душой, мог сделать чемпионом кого угодно. У него теперь появились новые привязанности. Лишь наедине с книгами и коллекциями он, пожалуй, забывал обо всём. Он любил повторять строки Брюсова:

Мы дышим комнатною пылью,

Живём среди картин и книг,

И дорог нашему бессилью

Отдельный стих, отдельный миг.

У него сейчас появились замечательные вещи, для которых в любом музее всегда нашлось бы место. На последней выставке Сомова он купил его чудный «Каток в Летнем саду». Серебрякова специально по его заказу написала вариант «Автопортрета перед зеркалом». В Мариинском театре ему удалось приобрести рисунок Бакста «Восточный танец». Леонид Арнольдович достал ему миленький акварельный пейзаж Якунчиковой. Были у него Рерих, Грабарь, Бенуа, Борисов — Мусатов, Безак. А небольшой картине Пикассо мог бы позавидовать даже москвич Щукин — владелец знаменитой коллекции западных мастеров. Был у него даже настоящий Поль Гоген.

Но больше всего он любил сейчас старинные изделия из дерева. Ему удалось раздобыть несколько языческих идолов, сделанных из одного куска. Он собирал деревянные колодки для узников, ажурные оконные наличники, столетние расписные дуги, иконы, половинки резных дверей иконостасов и царских врат. От каждого из приобретений у него захватывало дух, словно это была встреча не с вещью, а с Ниной.

Он по–прежнему тосковал по Нине, хотя и не показывал виду. Многие из женщин предлагали ему свою любовь — он шутливо отказывался. Это создавало вокруг его имени ореол неприступности, тем более что борцы были в моде. После чемпионата дамы света и полусвета увозили к себе своих фаворитов. Даже у волосатого расплывшегося гиганта Луи Телье была какая–то купчиха. Один Ванька Каин не имел никого — лошадиная голова, львиная челюсть, приплюснутый нос и репутация беглого каторжника отталкивали от него женщин.

Холодность Коверзнева объясняли его любовью к жене; ходили слухи, что она ушла от него к гусарскому офицеру — последнему отпрыску известной графской фамилии. Когда эти разговоры дошли до Коверзнева, он только усмехнулся. Окинув взглядом свою библиотеку и картинную галерею, подумал: «Не доставало ещё того, чтобы она вернулась. Нелепо было бы сейчас, после всех испытаний, лишиться свободы».

Свободой он дорожил теперь больше всего. Он часами лежал на кушетке в одной позе, раздумывая о бренности всего земного, или подолгу простаивал перед деревянным идолом. Если бы старые друзья Коверзнева увидели его в домашней обстановке — они бы его не узнали.

Но никто не видел его дома, а в цирке он был таким, как и раньше. В общем–то, он, видимо, всё–таки любил борьбу. Кроме того, ему нравилось распоряжаться огромными сильными мужчинами, видеть их подобострастные взгляды, вершить их судьбами.

Под аплодисменты публики он выходил на манеж, поднятой рукой прерывая бравурный марш.

— Сегодня шестьдесят второй день международного чемпионата французской борьбы за звание чемпиона мира на 1912 год! Чемпионат проводится для борцов–профессионалов всех стран! В нём принимают участие… — и он представлял борцов.

— Запрещено применять следующие приёмы в борьбе: «Колье де форс»!.. Сидоров и Кронберг, покажите!

Сидоров захватывал шею Кронберга рукой и отгибал её в сторону.

Удостоверившись, что публика видела приём, продолжал:

— «Колье де форс ан арьер!»

Кронберг вставал на четвереньки, а Сидоров старался задрать его голову вверх.

— Американский пояс!

Сидоров вывёртывал руку Кронберга за спину.

— Подножка в стойке!

Когда все приёмы были продемонстрированы, Коверзнев произносил вежливо:

— Благодарю вас.

И объявлял:

— Парад, алле!

Медленно, раскачиваясь, борцы один за другим уходили с манежа.

Проводив их взглядом, снова остановив оркестр, он сообщал:

— Первая пара!

Кивок в одну сторону кулис:

— Оскар Шнейдер!

В другую:

— Анатема!

Борцы сходились. Он представлял их ещё раз, свистел в свисток, висящий на груди, под шёлковым бантом.

— Алле!

Проходило необходимое количество минут — Коверзнев объявлял:

— Приёмом бра–рауле в партере на тридцать седьмой минуте победил чемпион Европы Оскар Шнейдер!

Вызывал вторую пару. Затем третью.

Так всё шло своим чередом изо дня в день.

Женщины осаждали чемпионов красоты — негра Джоэ Моро, студента Степанова, Петра Крылова… Степановский номер демонстрации мускулатуры приводил зрителей в восторг. Крылов по–прежнему был самым самолюбивым. Он просил Коверзнева перед выходом объявлять его громче, чем других; во время борьбы рычал, подражая дикому зверю, выбрасывал вставную, мешающую бороться челюсть, сыпал «макароны», которым позавидовал бы сам Твардовский; однажды закричал на весь цирк своей жене: «Валерия! С кем ты пришла? У него же сорок второй размер воротничка!..» Прекрасное впечатление произвела на всех борьба двух техников — Ивана Яго и Турбаса; они продемонстрировали великолепные пируэты и мельницы.