Сборник "Русские идут!" - Юрий Никитин

– Но-но, – прикрикнул Кречет. – Меня и эти достают со своими шуточками, так и ты туда же?

Оробевший пресс-секретарь захлопнул рот со стуком, словно пес, поймавший крупную муху.

– А что, я ничего...

– Как с казачеством?

– Самые последние сведения, – заговорил Мирошниченко очень серьезно, – не очень-то... Это же самое преданное власти, преданное до кликушества сословие! Умом, правда, и раньше не отличались, главными достоинствами были храбрость, верность слову, понятиям чести, славы. Потому там сейчас жаркие споры... кое-где перешли в драки, а то и вовсе берутся за оружие. То, что ислам поднял голову, рассматривается как оскорбление, Честно говоря, в ряде станиц вы, Платон Тарасович, хоть и позволили им вооружаться, но уже объявлены врагом не больше, не меньше, как всего русского народа, конечно же – православного, богобоязненного, уничижающегося. Но то, что президент объявил войну бандитам, мафии, проституции, наркомании, что первым заговорил о чести, доблести, служению Отечеству... Да и оружие позволил иметь одним росчерком пера! Словом, раскол прошел не по сословиям казаков, а по их сердцам. Самый болезненный, куда болезненнее, чем в гражданскую...

Он был очень серьезен, тишина стояла почти гробовая. Кто-то шумно вздохнул, застеснялся и быстро опустил голову. Кречет криво улыбнулся, лицо было бледным, страдальческим, но сказать ничего не успел, в дверь заглянула Марина. Она по старой привычке предпочитала сообщать все лично, хотя на ее столе стояли переговорники, селекторы, компьютеры и прочие сложнейшие средства связи.

Ее лицо было встревоженное:

– Прибыл генерал Сагайдачный. Рвет и мечет. Что делать?

– Я его жду, – ответил Кречет. Его лицо помрачнело. Он коротко взглянул на нас, поколебался, махнул безнадежно рукой. – Зови.

Дверь распахнулась, словно ворвался штурмовой танк. Генерал задыхался от ярости, устрашающе огромный, широкий в плечах, грузный, как танкер, но все еще без живота, красное лицо было искажено, на лбу вздулись синие жилы.

– Почему, – рыкнул он люто, и жалюзи зазвенели тонко-тонко, – почему мне не выдали мой лист?.. Я сказал, что ухожу из армии!!!

Кречет поспешно увел его хитрыми маневрами подальше от нас, в другой угол зала, но генерал так орал и взревывал, да и Кречет не умел шептать, что мы, притихшие как мыши, слышали каждое слово.

– Панас Назарович, – заговорил он льстиво, – ты мой первый и самый дорогой учитель!.. Я не посмел бы вмешаться... это олухи из канцелярии... Я все узнаю и поправлю... Ты же знаешь, как я тебя люблю и чту...

Он юлил перед ним, как молодой Дорошенко перед Сагайдачным, потомком которого без сомнения был этот разъяренный гигант. Он рыкнул:

– Так позвоните сейчас!

Он обращался на «вы», но не из почтительности, все это чувствовали, а явно не желая возвращаться к более теплым отношениям военного учителя и ученика.

– Все сделаю, – заверил Кречет. – Прости, голова трещит от дел... А что случилось?

Генерал задыхался от ярости:

– Ты еще спрашиваешь?.. Отечество продал!.. Веру нашу!..

– Я похож на торговца? – спросил Кречет.

– Тогда так отдал, предатель!

– Отечество я не предавал, – ответил Кречет, мы все ощутили, что голос его стал тверже. – Ты знаешь, что Отечество я не продал. А жизнь за него положу, тоже знаешь. Знаешь!

Сагайдачный прохрипел, на красном мясистом лице выступили крупные капли пота:

– Но веру! Веру нашу!

– И вера останется на месте, – заверил Кречет. – Разве гетман Сагайдачный вместе с татарами не ходил в походы на Польшу и Россию? Разве Богдан Хмельницкий не получил от польского короля золотую саблю с надписью «За храбрость» за ударный поход на Москву? А с ними опять же были татарские полки, что исповедовали ислам!.. Что с того, что в твоих воздушно-десантных будут и мусульмане?.. Разве они плохо дрались с твоими частями, когда те вошли в Афганистан? А в Чечне?

Сагайдачный смахнул пот огромной ладонью, мы видели, как сверкнули в воздухе мелкие капельки. Глаза навыкате смотрели с яростью, дышал шумно, огромный и странно поджарый, несмотря на исполинский вес.

– Мы только-только начали перенимать западный опыт, – прорычал он. – Американские инструктора приехали...

Кречет сказал неожиданно резко:

– Ты с этой верой... и западничеством... Знаешь, что во всей русской армии уже никто не закроет грудью дзот, не бросится со связкой гранат под танк, не кинется с факелом в пороховой погреб, только бы не дать его врагу?.. Так же, как не бросались американцы. Никогда. Им жизнь была дорога! А вот воины ислама бросаются на дзоты и с гранатами под наши танки!

Генерал рыкнул:

– Бьют американцы твоих воинов ислама!

– Издали. Крылатыми ракетами. А лицом к лицу кишка тонка. Исламскому воину честь дороже жизни, как было когда-то в русской армии... Я говорю о той русской, что еще до советской... У них сила духа выше! Да что там выше. У них она просто есть, а у американцев – нет. Как вообще у западных армий. Как нет теперь и у нашей. Это счастье наше, дурак, что мы все еще на распутье. Что можем выбирать! Были бы мы сыты – выбирать трудно, а вот голодным и босым...

Генерал сказал люто:

– Бред! Я сказал, что я ухожу из такой армии... где белобрысых превращают в чернозадых!

Кречет сделал большие глаза:

– Как это? По-моему, они так и остаются белобрысыми. И русскими! А скажи, чем тебе еврей Иисус лучше араба Мухаммада?

Генерал покраснел, раздулся так, что я уж подумал тревожно, как бы бравого вояку не хватил инфаркт. Он задыхался от ярости, сопел, рычал, изо рта брызгала слюна, но слов не находил, ибо если правду говорят, что все украинцы – антисемиты, там для этого почва была, то генералу трудно ответить, кроме того, что Иисус не еврей, а скиф, а скифы, как известно – древние украинцы.

Кречет воспользовался моментом, заговорил быстро, убеждающе:

– Принятие ислама – не поражение, а победа! Я уже велел пропагандистам поработать, но они – олухи... Умов среди них нет. Привыкли брать интервью у шлюх, класс потеряли. Ладно, сами кое-что придумаем... Одну важную вещь удалось протолкнуть. С Чечней.

Генерал выдавил сквозь стиснутые зубы:

– Черт бы тебя побрал с этими чернозадыми... Знаешь ведь!

– Так вот, в общих чертах я уже договорился с исламским миром. Конечно, по неофициальным каналам. Они готовы принести Чечню в жертву!

Генерал отшатнулся:

– Как это?

– Мы не только вольны делать с нею, что возжелаем, но ряд арабских стран официально поддержит. Кое-кто даже пошлет вспомогательные отряды или добровольцев. Главное не в численности, а в самом факте. Об этом раструбим в газетах, покажем по телевидению. Мол, исламский мир против бандитской Чечни... А сами пошлем туда танки, бросим самолеты, обрушим артиллерию... Пусть смешают все с землей, нам теперь на Запад оглядываться не надо. А нашим мужикам и бабам по всей России надо показать, что блюдем наши интересы. Интеллигенция, конечно же, осудит, но у нас той интеллигенции уже не осталось...

Сагайдачный наконец перевел дух, но смотрел озадаченно. Потом, к нашему изумлению, сказал сумрачно:

– Это не совсем честно.

– Верно, – согласился Кречет. – Но это наша большая заноза.

Сагайдачный буркнул:

– Я тебе не совсем верю. Но если это правда... то свиньи мы.

Кречет кивнул:

– Еще какие! Сволочи. Но в интересах дела лучше сделать хоть по-свински, но по-нашему. Я уже отдал приказ по войскам... неофициальный, конечно. Пленных по возможности не брать, иностранных корреспондентов не допускать. Нам теперь плевать на Европу, на США! Будут настаивать – пристрелить втихомолку. Спишем на несчастные случаи. Подорвались, мол, на минах.

Из взгляды встретились. Лицо Кречета было как высечено из гранита. Если бы мы не видели его в моменты сильнейшей усталости, президент показался бы все таким же несокрушимым, железным, самоуверенным.

– И... когда? – спросил Сагайдачный еще неверяще.

– При первом же поводе!

– А каков должен быть повод? Гнилые апельсины продадут на московском рынке?

Кречет посмотрел на него сумрачно:

– Стоило бы. Но мы дождемся обещанных террактов.

Сагайдачный потоптался в раздумье. Коломиец, стараясь помочь Кречету, подошел тихонько и пригласил командующего воздушно-десантными на чашку кофе. Сагайдачный посмотрел на него дико, как на умалишенного, отмахнулся и пошел к двери. Когда он исчез, мы услышали, как из груди Кречета вырвался глубокий вздох. Похоже, президент страшился, что бравый генерал вспомнит о своем желании послать армию к такой матери.