Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

— Как я здесь оказалась?

— Я тебя принес, — он снова выдерживает паузу перед ответом, — ты уснула в гостиной. Твой отец уехал, монстры спят. Думаю, не проснулись, их сейчас и канонадой не разбудить.

Хорошо.

Просто замечательно.

Я киваю, упираюсь лбом в подтянутое колено и не ощущать требовательный взгляд Кирилла не получается. Он смотрит, прожигая, придвигается, и его руки накрывают мои.

Не дают вывернуться.

— Что тебе снилось? — спрашивает тихо и подбородок, окончательно беря в плен, кладет мне на макушку.

— Вопрос не по адресу, вопрос для «Авроры», — я огрызаюсь и, подумав, все же поясняю, — которая крейсер.

— Я понял, лагиза, — Кирилл усмехается, и, не глядя, я чувствую его улыбку. — И еще хочу понять, что за кошмары прошлого тебя мучают.

— Не кошмары и не прошлого.

— Врешь, — он хмыкает убежденно.

А я упрямо поджимаю губы:

— Ты не можешь меня знать так хорошо.

— Могу, — противоречит самоуверенно, — ты отчаянная, ненормальная и искренняя. Ты пахнешь медом и луговыми травами, летом, а я больше всего на свете люблю лето. Ты упрямая до моего тихого бешенства. Ты варишь кофе со жгучим перцем и солью, и никогда его не допиваешь. Ты…

Я недоверчиво разворачиваюсь в его руках.

Смотрю.

А Кирилл осторожно стирает мои слезы.

— Ты — лучшее, что случилось в моей жизни, и как сегодня мне никогда не было страшно.

— Уже… было, — я выговариваю, переступая через себя, — сумасшедший, а я вышла… невовремя. Я у мамы в больнице была, вечер и гроза…

Я сглатываю, отвожу взгляд.

Рассказываю.

И прикроватную тумбочку с пустой чашкой кофе рассматривать легче.

Не так стыдно и не так страшно, что увижу… непонимание, иронию, равнодушие?

Я не знаю, но… рассказать Лёньке я не смогла. Пусть он и спрашивал не раз с любопытством, что за потрепанный жизнью и страшный плюшевый заяц сидит на моей кровати.

Не заяц.

Монтигомо.

Мой лучший друг детства.

Это он коротал со мной резиновые нескончаемые вечера и оставался ночевать у тети Глаши или Вики, когда за стеной орали вечно пьяные соседи. И это про него я не могла ничего объяснить Лёне.

Он бы не понял.

Он разразился длинной тирадой, что дети должны быть в детсадах, с бабушками или нянями, когда одна из сотрудниц пришла с ребенком.

Должны, но… место в детсаде получить не так просто, бабушек может и не быть, а на нянь не у всех хватает денег.

У мамы не было, а отец…

— Он сказал, что это наши проблемы, — я криво усмехаюсь, — все, что должен, он платит по закону, а остальное его не касается.

А по закону тогда было мало, и за снимаемую, пусть комнату в общаге, а не квартиру, тоже надо было платить, что-то есть и как-то одеваться.

Дети, как сетовала Вика, растут быстро.

И я бы не смогла объяснить Лёньке, что, просящие кашу, ботинки принято ремонтировать, а не выкидывать, в принципе не знать, что они могут расклеиваться. Он… по-другому жил, и в его детстве нянек — педагогически образованных, рекомендованных, дорогих — было много.

Моими же няньками были пациенты.

— Вика жила в бараке. Черная лестница, длинный коридор, комнаты по обе стороны. Пол деревянный, он скрипел, а стены были темно-зеленые, крашенные. Куча мебели, велосипеды, кухня общая, ванная с туалетом… я больше никогда и нигде такого не видела, — я прерывисто вздыхаю, и руку не отдергиваю, когда Кирилл переплетает наши пальцы, сжимает, — тетя Глаша жила там же. И к маме ее Вика привела, попросила посмотреть. Так и познакомились. У нее ХОБЛ был, она умерла, когда я первый класс закончила. Принесла ей дневник показать, а кровать оказалась пустой… Кофе с солью и перцем, это она научила меня варить.

Смеяться много, и всегда улыбаться.

А дядя Гена привил любовь к серьезным книгам.

— У него был цирроз печени. Он позже ушел, я тогда в седьмом классе училась, и виделись мы уже не в больнице. Я к нему в гости часто забегала. У него была огромная библиотека, целая комната. Мы с ним успели прочитать всего Катаева, Каверина, Гайдара и не все Рыбакова. Он оставил мне «Как закалялась сталь». Выписал на форзац, что там самые правильные слова о том, что жизнь надо прожить так, чтоб не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Я замолкаю.

Все же воспоминания не для меня.

Прошлое должно оставаться в прошлом, но… договорить надо, закончить, хотя бы первый и последний раз в жизни.

Кирилл ведь ждет, не торопит.

Он понимает, я это читаю в его серьезных глазах, что смотрят неотрывно. Губы сжаты, и я несмело касаюсь их кончиками пальцев.

Изучаю.

И, трогая, говорить легче:

— В тот вечер… психоз привезли родственники. Он сидел, раскачивался и бормотал про спасение мира. Милицию сразу вызвали, они же сопровождать должны, но наряд приехать не успел.

Психоз решил, что мир нужно спасать немедленно.

Кинулся на медсестру и маму с дороги оттолкнул, достал ножницы и устремился наверх. Я же просто вышла невовремя, а он завернул налево и добежал только до третьего этажа.

Стечение обстоятельств никто не отменял.

— Сегодня тоже… стечение обстоятельств. Я телефон принесла, для Димки, чтоб он послушал, узнал, хотя он не услышал бы… Глупо, да?

— Нет, — Кирилл отвечает серьезно, перехватывает мою руку, поворачивает голову, и на ладошке остается поцелуй.

— Дежурство было… мерзкое, — я вздыхаю, признаюсь, пока хватает смелости, — и я… я больше не могу… не знаю… все и как-то сразу. Почему ты пошел в мед?

Он чуть отстраняется.

Смотрит… странно, и в его глазах мелькает что-то далекое, непонятное.

И ответ, спустя бесконечность, звучит через силу:

— Мать, — он отводит взгляд, его очередь, — я был в восьмом классе, Ника еще в начальную ходила. Отец умер, когда она только родилась. Несчастный случай. Возвращался с работы, на остановке, зима была, гололед, водитель не справился с управлением и машину занесло. На остановку, семь пострадавших, двое погибших…

Кирилл замолкает, хмурится и к пачке сигарет, что рядом с пустой чашкой лежит, тянется. Трясет, вытряхивая предпоследнюю сигарету.

И спрашивать сколько он выкурил, пока я спала, я не стану.

— Мать, — он бубнит невнятно, прикуривает, и в постели курить, конечно, нельзя, но сегодня можно, — … одна воспитывала, и тогда тоже была зима.

А сначала осень, холодная.

Сырая.

И все лучшее детям, поэтому ее ботинки разваливались. И куртка старая, переделанная из отцовской. И только черт знает где и когда именно ее прихватило, продуло до температуры под сорок, жара, бреда и кашля, что сотрясал все тело.

— Она проболела всю зиму, — Кирилл говорит задумчиво, отрешенно, выдыхает дым, и сейчас он не со мной рядом, — не вставала. Две недели… сначала… в больнице, а потом выписали. Расписали лекарства…

Он зло усмехается.

И между строк отсутствие денег читается легко.

Лекарства всегда были дорогими. И никто их никому, на самом деле, бесплатно не должен, как часто любят кричать и требовать.

— Пришлось… крутиться, еще Ника, — он тонко улыбается, — смешная была, модница… наряды хотела…

Плакала.

На наряды и джинсы, как у одноклассницы, тоже нужны деньги.

— Я с ней из школы, в школу, уроки ее, мои… и за матерью ходил, — Кирилл прищуривается, и острые морщины на лбу я разглаживаю осторожно, — многое было, неважно.

Важно.

Но не скажет, и я молча соглашаюсь пропустить.

Сейчас.

— Ей ни хуже, ни лучше. И чувство беспомощности, оно всю зиму… запомнилось. Она умирает, в кашле заходится до рвоты, а я ничего сделать не могу. Ни помочь, ничего. Я не умел и не знал.

— И ты пошел, чтобы уметь и знать.

— Да, — он соглашается, тянется, туша окурок о дно чашки, переводит тему или возвращается к начальной. — Как тебя спасли тогда?

— Наряд, они все же приехали быстро. Медсестра им сказала и через первый этаж провела к лестнице, запасной. Они зашли сзади, скрутили его. Он даже не сопротивлялся.