Революции светские, религиозные, научные. Динамика гуманитарного дискурса - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Представляется – православный ученый может и должен использовать важнейший принцип феноменологических подходов в изучении духовной реальности – признание феномена сверхъестественных и сверхразумных начал жизни[122]. Феноменологические установки познания отвергают секулярно-материалистические требования исключения трансцендентных аспектов процессов материальной действительности. Но чтобы осмыслить проявления трансцендентной сверхбытийности, открывающейся человечеству как Божественный «месседж», Откровение, ученый должен глубоко проникнуться этно-религиозной традицией его прочтения. Для православного исследователя такой традицией может быть только ортодоксально-церковный опыт Богообщения. И оценка подобного опыта должна совершаться в духе самой преданной и бескорыстной любви к истине. Именно верность истине обязывает любого христианского ученого – будь то историк, социолог, философ, антрополог и пр., – не быть ценностно или религиозно нейтральным. Верность своей духовной традиции дает определенные преимущества исследователю, потому что его личная вовлеченность в существо традиции дает ему тот опытный критерий, который позволяет постигать и оценивать религиозные архетипы и своих, и других конфессиональных этносов. А если сказать еще более определенно, – чтобы действительно увидеть «изнутри» уклад, традиции, ценности православных этносов, ученому самому необходимо мыслить и жить по-православному.
Известные западноевропейские ученые XX века настаивали, что осмысление духовной реальности не должно быть только научным. Так полагали даже экзистенциалист К. Ясперс, герменевт Г.-Г. Гадамер, избегавшие теологии. В этом были убеждены авторитетные западные социологи и историки религии, такие как И. Вах, Р. Зэнер. Например, Зэнер считал, что внутренне отчужденный от религиозной традиции наблюдатель и аналитик, регистрирующий и оценивающий лишь те факты, которые он заметил со своей дистанции, скорее всего создает ложный образ традиции. Внимательно относясь к тому, что сам предмет свидетельствует о себе, Зэнер отверг методологическое требование быть на дистанции от предмета и выбрал диспозицию к соучастию, открытость к объекту исследования [Василенко 2009: 73].
У древних Отцов Православной церкви было присловье, приписываемое св. Макарию Египетскому – «Иное дело рассуждать о трапезе, и иное – насытиться ею». Действительно, можно ли «отстраненно», «объективно», «беспристрастно», пренебрегая «духовным насыщением», рассматривать в академическом труде, например, феномены чудес о православных иконах, изменивших ход русской истории, как это было в случае с чудесами от икон Владимирской и Казанской Божией Матери? Возможно ли обнаружить посредством позитивистско-секулярных методов познания пассионарно-религиозный потенциал, скрытый в глубинах менталитета и духовных озарений русских, в откровениях их святых, писателей, поэтов, мыслителей? Ведь если ученый-гуманитарий, изучающий социо-религиозные константы российской цивилизации, в своем научном творчестве «уклоняется» от» духовно-интеллектуального сопереживания истинам Православия, (демонстрируя некую негласную этику научной беспристрастности), то в этом случае он сможет обнаружить лишь набор внешних признаков рассматриваемого явления, но не его коренную сущность. И даже если такой ученый скрупулезно соберет и систематизирует внешние признаки цивилизационной специфики русской истории и культуры, то у него не получится объективной научной картины. Он все равно останется за пределами изучаемых явлений, так как у такого секулярномыслящего исследователя будет отсутствовать основной метод постижения метафизических идей, вложенных в ядро русской культуры – личный опыт их переживания. Из подобных методологических подходов, непонимания, а возможно, органического неприятия религиозного культурного архетипа русских рождаются научные концепции, в которых утверждается несамостоятельность, размытость, деструктивная амбивалентность и даже маргинальность самого типа русской культуры [Лубский 2009: 383].
Перечисленные концепции даже в академических трудах носят характер априорных заявлений, ничем не подкреплённых постулатов[123]. И это закономерно. Ни один учёный, даже самый въедливый, не в силах фактологически или документально доказать «вторичность», а уж тем более «маргинальность» традиционной русской культуры.
Но, к сожалению, указанные концепции «вторичности» русской цивилизации ограничиваются нишей академического знания.
Подобно программному вирусу, они неудержимо кочуют в масс-медийное пространство, и далее внедряются в социо-культурные установки людей. Представляется, – эта цепочка аллогично-недоказуемых идей о псевдосамобытности и религиозной маргинальности русского этноса, неизбежно должна завершиться прямой хулой на нашу традиционную культуру. Что, впрочем, уже произошло. Так, журналистка «Новой газеты» некто Латынина в своей сентябрьской статье заявила буквально следующее: Русская культура – есть всего лишь заимствованный огрызок, и это и является нашей нормой. Более того, автор пафосно заклинает – только евреи, китайцы и индусы могут претендовать на автохтонность культур, все остальные, в том числе, и русская это привой, помесь и грязнокровки!!! [Латынина 2014: 19–20] Как близки подобные выражения к научной концепции авторитетного учёного М. Б. Плюхановой, которая в своей монографии «Сюжеты и символы Московского царства» утверждает примерно то же. Вот цитата: «… идеи автохтонности, оригинальности, национальной, религиозной и государственной индивидуальности… не могли быть близки христианам Древней Руси» [Плюханова 1995: 24].
Очевидно, что основные побудительные мотивы истории лежат в области духа, воплощением которого является культура. Согласимся с мнением Й. Хейзенги, полагавшего, что «события, которые мы хотели бы объяснить в их взаимосвязи, можно рассматривать в противоположных парадигмах добродетели и греха, глупости и мудрости, силы и права, интереса и идеи, да еще в масштабах, которые позволяют наши собственные образование и мировоззрение» [Нарочницкая 2003: 14]. Философ считал, что необходимо установить, с каких позиций исследователь имеет право судить и происхождение самих позиций. Он также утверждал, что только культура, понимаемая им в духе О. Шпенглера как порождение человеческого духа, позволяет выделить человеческие сообщества в пространстве и времени в качестве единых организмов в исторической жизни человечества.
В многопланово-обобщающем взгляде на историю заключается поиск ее побудительного мотива, а также представлений о том, что придает ей смысл и оправдание как с точки зрения переживающего и делающего ее человека, так и с позиций изучающего ее историка [Нарочницкая 2003: 14–15]. Русская история и культура базируются на ценностях православного мировоззрения. Поэтому для ученого, исследующего феномен российской цивилизации и культуры, важно во всей доступной для него полноте проникнуться – хотя бы интеллектуально! – православно-христианскими идеалами жизни, чтобы его личные профессиональные интересы по-настоящему совпали с духовными установками и системой ценностей изучаемой им исторической реальности. Только при этих условиях, когда «… стремление к исторической истине направлено на высшие цели, которые только в состоянии себе представить носитель культуры в соответствии со своими моральными и интеллектуальными способностями» [Цит. по: Нарочницкая 2003: 19] – православный исследователь может объективно-профессионально превосходить светского историка-материалиста.
Но следует отметить, что на практике иногда в трудах православных ученых-гуманитариев проявляется идеологическая «за-данность»,
