Русский садизм - Владимир Лидский

Тем временем сатана не оставляет нас, и мы, не поспевши зализать последствий давешнего боя, бредем назавтра в оперчасть по вызову начальника.

И по дороге вохра, узрев от лагерных ворот наши скорбные фигуры, со счастием травит нас собаками. «Фас на них», — оруща искаженными устами, и яд слюней своих роняют в грязь. Псы в бешенстве шкребут когтями землю, в нетерпении перемежая лапы. Мы же, ужасом покрывшись и ожидаючи пытания, мрём на месте, аз токмо тихонечко шептавши: «Небось, небось, Господь-от не попустит, Господь-от милостив, мимо пронесет, аз чаю, сию чашу…». И што же? Не посмели псы тронуть нас, облеченных верою, зане Бог живый и присносущий силою своею заградил им путь, аки заградил Он путь диким львам, иже хотяша сокрушить пророка Даниила. Подбежавши, разъяренные конвойной злобою и готовые истерзать наши уды, вдруг сделались смирнехоньки, и взглядывали в наши очи с доброю покорностию, оскаливая пасти токмо для улыскания. Тако благополучно мы прошли, ино тут новыя беда — давай допрашивать нас рыжий начальник оперчасти по прозванию Маузер за давешнюю драку, но лутче сказать за избиение младенцев. Уж наветники и доброхоты тако расстарались, што начальнику свои ябеды борзо донесли, и он объявил нас зачинщиками смуты. И положил нам полтретья-цать плеток на каждого, наказание за свару, установив при сем собственноручно нас обрадовать. Знать, сладостно ему, кату и мучителю, доставлять страданье человечкам! Увы, увы мне бедному на щастие, ино богатому на беды, сколь наказаний аз избыл, даром што блаженный! Ну-тко, чадушко, исчисли побои и обиды, назначенные начальством! Ан, собьешься с счету! И обаче не согнуть нас, бо мы ведь о душеньке печемся. Се аз и глаголю исповедничкам моим: «Не страшитесь, братие, от убивающих тела ваши, ино души не могущих убить». Сице нам не боязно, ибо Господь глядит за нами.

Ну, вывели нас, бедолаг, на воздух, сорвали с наших бренных тел тряпьишко и привязали к соснам, дабы несподручно было нам ерзать. Следом вышел начальник оперчасти, поигрывая плеткой со свинцовым шариком, кликнул вспомогателей из вохры, оне, радостные, прибежавши. Ино што долго сказывать? Выпороли нас, как Сидоровых коз! Ой, больнехонько! Трифон, бедненькой, егда вервие убрали, пал в земличку и, уткнув чело в хвойные иголки, рыдмя рыдал, не могши превозмочь страдания. Инженер же наш, не привыкший, знамо, к батожкам, скорбно прислонил главу свою на сосновую кору и, тихонько стоная, горевал. Да надобно ли горевать? Ну, дали батожков нам от щедрот своих, а мы-то радые — паки пострадали за крепость веры христианской. Аз же, утвердившись через силу на земли, получил некую мысль, — знать Господь сподобил. Думаю аз сам в себе: зря ли сказано: «Изолью на них гнев Мой, аки воду?». Обаче аз противу решил: надобно его спасти, пытателя нашего спасти, бо сам не спасется он вовек. Надобно ль его тако ненавидеть? Не лутче ли его любить? Ой, отроче, и ты улысканию подвержен, единаче с дедушкой; што же здесь смешного? Се, внимай: несть выше добродетели, аки любовь, и несть хуже порока, аки ненависть. Такожде речено в Писании, што спасти душу не можно ни веригами, ни гладом, ни жаждою, ни столпом, ни иным каким-либо угнетеньем плоти. Ведаешь ли, сыночка, што грешные в Суде осудятся за нелюбовь, а праведные, супротив того, за исполнение любови оправдаются? Се и думаю: лутче аз спасусь, ино наипаче мучителя моего спасу. Он стоит, с плетки мою кровушку стряхая, аз же, подошед к ему, тако говорю: «Аз тебя спасу, бо тьма уже придвинулась к тебе…». Он, раскрывши очи, глядит в меня с страшным изумлением, ино аз, подошед теснее, обнимаю его обеима рукама и лобызаю разбитыми устами заросшую щетиной щёку. Тут мне видно, што мир будто застывает, и людишки барахтаются в ём, аки в твердеющей смоле. Аз переношу уста, намереваясь любызать иную щёку, и предо мною медленно плывут начальственные очи, пылающие не токмо изумлением, ино паки бешенством и жаждою убийства. Оле, оле! Господь мой милосердный! Што аз прозреваю, глядючи в сии налитые кровью очи!

Се тот самый рыжий комиссар, байник и ловыга, иже суесловил в Сухих Гробах и клусил перед народом, обещая вечное блаженство и изобильное довольствие, ино таже учинил бесстудие и срам! Боже, Боже мой! Неисповедим Твой промысел! Но мне, рабу Твоему, научаемому милосердием Твоим, не можно бросить рожденную на небеси мысль, согласно коей аз должен спасти погибающую душу. И паки любызаю начальника и таже третьим разом, яко православный обычай повелел. Обаче состраданью Божьему несть места на земли, понеже вкруг мира моего — точию насилие и бездна зла. Се и получаю аз паки пинание ногами и грязные ругательства. Поделом тебе, старче, ибо сказано: горбатого разве што могила исправит.

Ну, слава Богу, не убили, ино немношко попинали, и се мы, яко встарь, упластались, стонуще в бараке, и Трифон наш, каженник, горестно шепчет: «Колико осталось мук нам, не избыть же их вовек! Се привел Господь родиться в сии годы, обаче мнит ми ся и в иных достался бы нам горестный удел! Знать, на роду начертано у нас — быть нам, братие, горюнами за веру и народ…». А дедушко твой, сына, восплакал и просил: «Семка, отченька, крести меня, бо аз нынче уж дошел до Бога…». Радостная весть, воистину, поне и сказано, што нет разумевающего и никто не ищет Бога, но есть, есть души, стремящиеся к свету милосердия и добродетели. И там же речено: а кого Он предопределил, того и призвал, а кого призвал, того и прославил. Знать, инженер прославлен, ибо призван.

Се аз, спустя дни, его и окрестил. Нашли в соседнем бараке ремесленного человечка, и сей умелый за горсточку махры сработал из лиственничной щепки тельный крестик. Водицы втай принесли из студенца и многонько аз чёл над ней акафистов, покуда стала она годною для свершения обряда. Не нами речено: дол наполнится, холмы понизятся, испрямится кривизна и неровныя тропа изгладится, бо сиё есть стезя прощения. Аз токмо крещу в узилище неправды, среди жестокости и братоненавиденья, глаголаша яко Иоанн: у кого две одежды, одну отдай голому, и у кого много пищи, частью накорми голодного, тут же всё насупротив: у кого одежда, тот последние лохмотья разденет от раба, у кого пища, тот худой кусок вырвет от умирающего голодом. Обаче аз всё одно — крещу, бо за мной грядет Сильнейший, у коего аз недостоин тронуть прах обуви Его. И Он благословит новокрещенного и возьмет в попечение Свое. Тако стал инженер благости исполнен, засветившись духовной чистотою и многонько выспрашивал от меня о Христе-свете. Аз же его предостерегал: мы, дескать, во враждебном мире и нам надобно таиться, бо претерпевают христиане от бесовской власти вечно мучительство.

Приходим мы в барак после непосильного труда, и все валятся на нары — убитый работой человек умирает во сне до утренней побудки. Аз же с инженером и Трифоном-причётником, горящи огнем веры, не можем уснуть, дондеже не прочтох апостольские сказки али што паки отцами заповедано. Конешное дело, аз чту им все по памяти, бо где же взять писания Святых? Реку им наперво повечерия псалмы да полунощницу, посем — повесть о мытарствах, кои от века дарованы добрым христианам.

Се сице утверждали мы свое достоинство в пучине мрака; инженер же, осветившись истиной, стал втай разговоры разговаривать с разными людьми, склоняя их к подлинному Богу, и приводил новооборащенных до меня, ино аз толковал им постулаты веры. Се кто-то и донес, будто мы умышляем смуту и разор, дабы восставши, извести охрану. Што ж, сыночка, ты веришь клевете? Могли мы составить заговор для побега из неволи? Тайга, глад, хлад, кровелюбивая мошка… Таковые, яко мы, свою стезю свободы имут. Ведь мы свободны, для чего нам бежать? Не души наши, но тела помещены в узилище и пребывают в несвободе. Ан нет, мы виноваты и всех более виновен инженер.

Сем, свариться нам с начальниками не впервой, мы у их завсегда виновные. Зане наш инженер супостат и лихоимец, его не отправили в работу, ино прямиком с развода потащили в оперчасть к известному рыжему блазнителю и кату. И там было таковое, — твой дедушко, Володя, посем мне сказывал, — он, инженер, десный человече, твердо стоявши на стороне добра, не дозволял мучителям изгаляться над верой и глумиться над душою. Ино приспешник рыжего начальника, не могши совладать с твердым духом инженера, порешил испытать его бренную ипостась и зачал избивать лице и тело. Он же, бедненькой, сопричастник мой, приял долюшку свою кротко и смиренно — молчаща, никого не проклинаючи и не поносяща, токмо плакаша и кровушку стираша. И се человеку, коему отшибли почки и повредили мочевой пузырь, плывущему в луже крови и мочи, добавляют мук, чтя казенную бумагу, извещающу о расстрелянии его законной половины. Дескать, вашей женушке, имярек, мерою за меру воздано, зане дала она чистосердечное признанье в том, што вредила нашей Родине. Ну, зачли ему бумагу и сунули под нос лилову печать на ей, нггобы не сомневался, угостили напоследок по зубам, пинком выперли из штаба на мороз и бросили на ледяные корки.