Русский садизм - Владимир Лидский

Обаче аз же не уймусь, залижу раны тела моего и паки требник в руце. Овый раз тако помучили меня, што целую седьмицу пролежал на давешней соломе, и до того мне стало худо, што брат мой во Христе, усмарь Егорыч взял меня на горенку и уложил в постеле. Аз даже бредил в болести, и мнит ми ся, што се бесы домогались души моей и хотели тела моего, а бесы те — посланники земных начальников, коих сотрудничество с сатаною издавна известно. Не успел аз поправить здравие и вымолить у Бога предстательство Его, аки врази паки противу меня умышление замыслили. Знать, заклялись носители вреда не есть не пить, доколе не убьют меня, и их не сорок человек, аки сказано в Деяниях, но тьмы и тьмы, и несть им числа. Елико аз проповедовал избранникам моим, глаголаше: «Облепитесь в Божии оружия!» и звал детей моих духовных достойно стоять противу клевретов Сатаны. Но некто, свергнутый с пути, иже слышал Слово Божие из уст моих, донес начальникам, што аз блазнил и подстрекал исповедников к оружию, дабы силою смертельного железа упразднить неправедную власть. Тут борзо закрутилось следствие, и меня, доставши из постели, привели в какой-то дом, иде зачали пытать. Паки били и не токмо рукама, а и батожком; аз же плачу: «Батожок, батожок, не бей мя, грешнаго, пожалей-от старченьку!». И начальнику молю: «Сыночку, мне больно, аз же слабенькой, можу бо Господу Христу душеньку отдать…». Он же рече: «А по тебе, дескать, власть Советска не восплачет». Раздели с мя одежку, опрокинули на пол и давай стыдные места мои сапогами увещать! Оле, оле! Таковой зазор трудно претерпеть! Се же, отроче, аки Господь нас испытует! Поне ты, дитятко, попечалуйся о мне, ибо аз уж давнехонько смирился с участью своей. Впрочем, тем, кто доверен был попеченью моему, много хуже привелось, бо оне подверглись смертному пытанию. Их вывели внаружу из домовых обиталищ и сказывали им, што непременно всех убьют. Посем заставили копать могилу. Меня, собравши в одежонку, единако привели и приказали зреть смертоубийство. Аз зрю и плачу, а исповеднички мои глаголют: «Стой, отче, со крестом, се — путь к спасению, и мы спасемся. Не можно отречься от Господа нашего Иисуса Христа, не можно предать веры Христианской. Пусть погибнем мы подобно святому Стефану, но невеста неневестная не пошатнется ни на йоту и будет стоять во веки веков. Аминь!». Тем часом оне исполнили могилу, а стражники, преданные псы служителей геенны, сорвали с их одежды и кинули к моим стопам. И се стою аз над запятнанными кровию рубахами — аки Савл Тарсянин, токмо сей стоял над одеждою убийц, аз же над одеждой убиваемых — се стою и умываюся слезьми, прозреваючи сияние над головами мучимых. И стражники узрели сияние и повалились на колена с криками, и точию един начальник, не зря знамений, зачел бумагу об уготовлении к расправе и скомандовал в ружье. Токмо стражники не восхотели убивать и в страхе корчились перед могильной ямою. Той же, уразумев о сроке своей власти, сам вытащил оружие и зачал палить в исповедничков моих. А оне, бедняжки, жалобе моей внимая, истово молились за своих убивцов. Каковые лики, пресветлые и одухотворенные, устремлялись к небу, просяще Господа об истязателях земных, уловленных адскими тенетами. Тут Егорыч, мой любимче, возлежа на окоёме ямы, не убитый в смерть, а токмо ранетый, стонуще от мук, молил его убить, и начальник, иже казниша исповедничков моих, подошед к Егорычу, пронзил его штыком и ногою проводил в могилу. Аз же боль его приял в себя, аки мне штыком пронзили горло, и, схвативши выю обеими рукама, повалился на землю. А начальник с убиенных удумал тельные кресты срывать. Горе, сколь может человек упасть! Блудил в чащобе ада и погиб, не нашед дороги к Свету. Господи, прости его, ибо не ведал, што творил! Нет, Иисусе, не прощай, ибо он погубитель человеков; не можно же простить убиенья христианских душ! Володя, чадушко мое, аз думаю в себе: прощения сподобить убивателя людей, значит, попустить умноженью зла и ненависти в мире, а сиё не можно! Знать, Господь милосерден, а всё же наказует, бо сказывали таже, што начальник, коего длань запачкана в крови, через время сильно захворал. Тело его загорелось рожею, зело гнило, покрываясь струпьями, и тако сильно, што не можно было одеждами одеть. И лежал он в муках на постеле голый, прикрытый легкою рогожею и изнурялся, не евши и не пивши, токмо плакая да стеная от бессилия. Знать Господню милосердью есть пределы, и Он разбирает, кого надобно простить, а кого лутче наказать. Коли не так, почил бы сей начальник своею смертию в урочный час, назначенный судьбою. И прожил бы свой век в довольстве и тепле, сказывая ребятишкам сказки о своих геройствах. Да и ребятишки, научась от его пытаниям и зверствам, стали бы тоже служителями зла. Господь-от милостив, да, знать, аз молитвою своею о наказании Ему сильно докучал. Он и услыхал, и исполнил по слову моему! Впрочем, што мне, рабу Божьему, об сём глаголать, бо то гордыня человеческая, а и Христу-свету суфлеры ни к чему, Он сам разумеет кому воздаяние, а кому покаяние…

Ну, засыпаша исповедничков моих земличкою, ни гробов им повапленных, ни даже простеньких сосновых, а прочих ссыльноселенцев и до могилки не пустиша…

Аз же повлекся под началом стражников неведомо куда. Ставили меня пред свои очи и иггой-то чли, и сего чтенья результат есть посылание зачинщика поноса и хулы на власть, то бишь меня, кроткого раба, на каторгу, дабы поскорее и в муках бы издох.

Долгонько влекли меня по городам и весям, доставили и кинули на снег. И се, лежу аз на снегу, прикрывши вежды, и прозреваю видение, аки упадоша на колена, молюсь и плачу по исповедничкам моим, безвинно убиенным за слово «обленитесь в Божии оружия!». И является усмарь Егорыч и тако строго мне глаголет: «Не след тебе, отченька, плаката о мне, не след тебе плаката и о прочих человеках, запытанных бесовской властию, ибо мы давно уже у Престола Божия стоим, в Горнем Иерусалиме подвизаясь». И аз воспрял. Ибо се те, облеченные в белые одежды, кои пришли от великая от скорби, и Бог отрет всякую слезу с очей их.

Известили мне, што работать работу аз стану на тачке, аки раб на галере. Токмо сиё будет летом, егда зачнется промывочный сезон, а пока таскай, отче, короба. В сии короба нагружается земличка, намешанная с камнем, четверок впрягается и тащит их вервием к отвалу. Сице открываются полезные пески, в их случаются крупинки золотые. И по теплу, от половины мая, подневольничкам даются тачки, дабы таскать породу от забоя. Сиё объяснил мне ввечеру в бараке Трифон, изможденный мужичок, иже сразу опознал меня по говору, што аз священник. И потихоньку, втай казал мне образок с Царицею Небесною на засаленном гайтане, сплошь покрытом вшою. Како умудрился сей храбрый христианин пронесть сквозь все препоны и сохранить Пресветлый Образ?..

Овый Трифон, испытавший многая земныя страсти, зело уж ревностен по вере был и, не могши попустить глумленья над Крестом, сильно пострадал через свое горение. Егда при начале власти асмодеевой нехристи взошли в Звенигород, тамо при обители сей и обретался, причетником выслуживая себе Царствие Небесное.

Се оне, пришедши, взяли за бороду игумена Иону и, согласно своему обычаю, давай его увещевать биеньем по лицу, бо таковыя радости завсегда у их ради душевной беседы припасаются. Десный отче ничуть не удивился подобному благоволению и токмо возопил на небеси с благодарением за ниспосланные испытания. Врази же, не сволокши шапок, потащились немытою обувью в алтарь, иде зачали вопить, просяще под угрозою расправы мощей святого старца Саввы. Игумен, конешное дело, возразил, ибо не можно свершиться таковому святотатству, а причётник Тихон сам в себе молился о возмездии на нечестивых.

Ну, што? Вельми просто злодеяния творятся! Станут ли безумники внимати приверженцу Креста? Бо их грешныя десницы направляет знамый враг, о коем в Откровении прописано: по-гречески — Аполлион, а по-еврейски — Аваддон. Нашему же разумению истинное ему имянаречение — Губитель, Губитель и паки Губитель, злобный враже добрых человеков. Се взошли, и потащили со святого места раку, и разбили шашками, и выволокли кости. Взявши череп святого старца Саввы, сунули ему в зубы тлеющую папироску и ржали, аки жеребцы, глумяся над святынею. О татьба и разорение, коих не можно нам избыть! Боже святый, помогай, ибо аз умираю от зазору! И плевая в череп преподобного, кинули его о пол и пинали сапогами. Тихон же причетник вначале точию молился, а посем восплакал и, тако плакаша, накинулся на погубителей веры христианской, тщась отобрать у их святыя мощи. Ты, Володя, ведаешь, ученый моей горькой повестью, како мучают врази оборонщиков Креста. Се и рассуди, мой свет, што досталось Тихону-при-чётнику? Знамо, токмо зуботычины, а иное што оне ради нас не припасают. Растащили мощи, разорили храм и, обидевши прикосновением служителей Престола, отбыли восвояси. И по мале пришли иные кожаные, заарестовав и Тихона, и игумена Иону. Како их мытарили в узилище, добивались покаяния и мечтали отречения; ради той мечты, иже застила им очи, оне применили пытания огнем, железом, хладом, гладом, покуда не запытали игумена Иону насмерть, не добившись отступления хоть бы и на йоту, а причётника закатали в каторгу.