Вечный слушатель - Евгений Витковский

поставить насыпь над грядой моренной,

пробить туннель сквозь камень меловой.

Постройка замка - в прошлом: мир подлунный

в те годы был еще горяч и юн,

был высший низшим, но и низший высшим.

Над синей трещиной висит валун.

Мечту пески времен заносят снова,

грядущее по-прежнему старо.

И все же на околыш ты приколешь

альпийской птицы белое перо.

IV

В других одеждах жили мы когда-то:

я - в хорьих шкурках, в мехе лисьем - ты.

Еще дотоле - жили мы в Тибете

как мраморные снежные цветы.

Стояли мы без времени, без света,

кристаллами, - но в снеговой пыли,

ответствуя ознобу жизни внешней;

при первой же возможности - цвели.

Мы шли сквозь чудо, новые одежды

на смену старым покрывали нас,

мы пили соки каждой новой почвы

И знали, что приходит светлый час.

Храбры мы становились, как дельфины

как пух, легки, текучи, как вода,

Мы были то мертвы, то снова живы,

(но не были свободны никогда!)

Мы расцветали в каждом новом теле,

сулил нам счастье каждый новый плод.

(Но о тебе с тобой не говорила

я, ибо камень птицу не поймет).

Меня любил ты. Я любила тоже

прижаться телом к телу твоему,

и ночь тебе отдать, не вопрошая.

(Нет, ты не любишь! Зренье ни к чему).

И мы вошли в страну, отныне нашу,

судьбу связавши с ней и разделя.

Твои ладони раковиной были,

в которой умещалась вся земля.

Откуда же границы вдруг возникли

кто проволокой окружил леса?

По дну ручья запальный шнур протянут,

из чащи взрывом изгнана лиса.

Кто знает, что в горах они искали?

Слова? Но их не выдадут уста,

они прекрасны на любом наречье,

их погубить не сможет немота.

Хлеб разделен у пункта пропускного,

лишь два шага - и ты уже вдали:

граница жестко лечит ностальгию

пригоршней неба и комком земли.

Все это прежде было, в Вавилоне:

на твой вопрос певучий - мой ответ

звучал гортанно, - пусть конец раздору

сулил пророк, покинув Назарет.

Подавши знак - внимай ответным знакам,

отыскивай предметам имена;

едва ли снег - всего лишь прах небесный,

снег это в той же мере тишина.

Раздельность наша - общее несчастье,

вдоль воздуха начертанный разрез.

Листвы предел и воздуха границу

стирает ветер на шатре небес.

Границы между нами исчезают,

пускай в словах еще живут пока

но всякому воздастся по заслугам,

когда придет по родине тоска.

VI

Ножи с утра поют, прильнув к точилу,

забой скота: утеха велика,

и ветер гладит заскорузлый фартук

готового к работе мясника.

Веревка стянута - язык наружу,

спадают хлопья пены с бычьих морд,

сосед готовит соль, душистый перец,

уж он-то видит: туша - высший сорт.

Примета есть, что мертвецы легчают.

Здесь жизни жизнь всерьез и не впервой

- кто ныне взвешен, тот не защитится!

решительный удар наносит свой.

И тотчас же, до трапезы дорвавшись,

к кровавым лужам припадают псы,

покуда те не станут черной коркой

в ближайшие вечерние часы.

И кровь тогда твои окрасит щеки,

твой первый стыд, и мысли о судьбе:

кровавый ливер ясно повествует

о будущем твоем - тебе, тебе.

Вот вырезка, вот кости мозговые,

а вот ты сам: у вас удел один.

Одежду предков на забытой прялке

затягивают нити паутин.

Глаза возводишь - прочь уходят годы,

тускнеют быстро юных лиц черты,

стоят в веночках из цветов поддельных

над бойней деревянные кресты.

VII

С утра под праздник вся семья помылась,

дом выскоблен снаружи и внутри,

и от соломинок в руках детишек

блестящие взлетают пузыри.

Село танцует: веселятся маски,

наряжены пшеничные снопы

в знак завершенья сбора урожая,

и музыка плывет поверх толпы.

Гармоника губная дудке вторит.

Ночь, как топор, обрушится вот-вот.

Горбун дает свой горб на счастье тронуть

любому, и мечтает идиот.

Горит костер, труды и дни венчая:

и семена, и искры сообща

взлетают к звездам, к месяцу - с надеждой,

вознагражденья в небесах ища.

А в ельнике - стрельба; шальная пуля

свистит, кому-то череп раскроя,

и этот кто-то падает, и тело

в себя приемлет рыхлая хвоя.

Прощальный танец и жандармов топот

окутаны густеющею тьмой,

и скорбно через поросль можжевела

бредет последний пьяница домой.

Во мраке жутко плещутся гирлянды,

бумажный шорох длится без конца,

по опустевшим лавкам бродит ветер

и шелестит оберткой леденца.

VIII

Не выдумала ль я озера эти

и реку! С горным кряжем - кто знаком?

Идущий семимильными шагами

возьмет ли карлика проводником?

Ты хочешь знать и материк, и адрес?

Возьми упряжку лучшую свою,

но, даже целый свет в слезах объехав,

ты в этом не окажешься краю.

Так что зовет нас, в жилах ужас множа,

когда цветы цветут со всех сторон?

Кровь тишиной наполнена - но грозно

грохочет погребальный перезвон.

Что нам слепые окна сел забытых,

парша, овчина, выдел старику?

Нам все, что чуждо, повстречать вплотную

еще придется на своем веку.

Что нам ночные лошади и волки,

огонь в горах и рога трубный глас?

Мы шли к иным, совсем несхожим целям,

совсем иное убивало нас.

И нам в конце концов, какое дело

до звезд, до багровеющей луны?

Покуда страны рушатся и гибнут,

мы, как мечта, в себя обращены.

Закон, порядок - есть ли в самом деле?

И лист, и камень - в чьей найдем руке?

Они сокрыты просто в нашей жизни

и в языке...)

IX

Вот брат идет, боярышникоокий,

в руках - птенцы: изловлены живьем.

Вот черный дрозд летит, шныряя рядом,

и стадо к дому гонит с ним вдвоем.

Он вьет гнездо когда и где захочет,

ему ничто в пути не тяжело,

без разрешенья заночует в стойле

и скакуна присмотрит под седло.

Он клюв опустит в розовое масло,

в его глазах порозовеет свет.

Он запоет, послушный счастью жизни,

Взметнувши в ночь пушистый силуэт.

"Так спой же, птица, спой о днях далеких!"

"Немного обожди - и я спою".

"Запой, запой, сотки ковер из песен,

И улетим на нем в страну твою.

Используй миг, когда рокочут пчелы,

Мир ангельский теперь открыт для глаз".

"Спою, спою! Но время на исходе.

Засни! Уже настал вечерний час".

В долбленых тыквах свечки замерцали,

слуга с кнутом выходит - и тогда

внезапно, злобно настигает гибель

уже запеть готового дрозда.

Трепещущую плоть проколют вилы,

и будут крылья срезаны косой,

у спящего меж тем - до пробужденья

зальется сердце розовой росой.

Х

В стране стрекоз, в стране озер глубоких,

где годы исчерпались и ушли,

он призовет явиться дух рассвета

и лишь потом отыдет от земли.

Он выкупает в травах взор прощальный,

затем, готовясь к позднему пути,

захочет он - и сможет невозбранно

гармонику и сердце унести.

Сбродилось в бочках яблочное сусло,

и ласточки летят на юг, спеша.

Осенний тост - за караваны птичьи,

за то, что далью пленена душа.

Закрыв часовню, мельницу и кузню,

минуя кукурузные поля,

он прочь идет, початки обивая

уже почти в разлуке с ним земля.

Клянутся братья и клянутся сестры,

что с ним союз навеки сохранят,

венок с волос репейный каждый снимет,

уставя в землю пристыженный взгляд.

Вот птичьи гнезда опадают с веток,

огонь в листве уже свое берет,

и ангел-бортник безнадежно поздно

разламывает в синем улье сот.

О ангельская тишь осенних нитей,

покоя беспредельного наплыв

где, скованный невидимою цепью,

стоишь, у входа в лабиринт застыв. ""

ИЗ НЕМЕЦКИХ ПОЭТОВ ЛЮКСЕМБУРГА

ПОЛЬ ХЕНКЕС

(1898-1984)

ДЛЯ И. ФОН Т.

Твой щит уже исчез в пучине мрака,

твоей короны больше нет с тобой,

однако блещет искрами Итака

и лепестками пенятся прибой.

О бронзовый прилив, о грандиозный

расплесканного устья летний вал

о, как в твоей крови тяжелозвездной

он что ни ночь томительно вставал!

Блаженный остров угасает в дымке,

Над стадом волн звучит осенний клик;

поскуливают ветры-невидимки

там, где пропал священный наш родник.

Источник мертвых - помнишь ли, как сладко

припасть устами было к роднику?

Нас гонят волны в ярости припадка

к закованному в лед материку.

Твой щит во тьме, и холод все кристальней,

твоя корона канула в снега,

и лишь для нас блистает остров дальний,

где взысканы богами берега.

О бронзовый прилив, торящий тропы,

о в пену облаченная тоска!

Ты избираешь участь Пенелопы

затем, что все еще сильна рука

Из собственных волос неспешно, сиро

ты ткешь пел*ны - и не жаль труда.

Звереет шторм, на небе гаснет Лира,