Время перемен (сборник) - Роберт Силверберг

Никогда прежде я не принимал наркотик без напарника. Необычные ощущения охватили меня, и я был один среди этих необычных ощущений. Когда спала стена с моей души, некому было войти в нее и ни с чьей душой я не мог слиться! Однако все же я смог обнаружить души моих стражей — суровые, замкнутые, твердые — и я чувствовал, что, приложив некоторое усилие, я мог бы войти в них.

Но я не сделал этого, так как, сидя один, я отправился в удивительное путешествие: мой разум расширился и воспарил ввысь, пока не охватил всю нашу планету, и души всего человечества смешались с моей. И привиделись мне чудеса. Я увидел, как мой побратим Ноим снимает копии с моих воспоминаний и раздает их тем, кому доверял, а с этих копий снимаются другие, и они ходят по рукам во всех провинциях Велады. И с юга приходит судно, доверху груженное белым порошком, желанным не только для избранных, не только для герцога Шумарского или маркиза Война, но и для тысяч простых граждан, для людей, тоскующих о любви, для тех, кому тесны рамки Завета, для тех, кто жаждет общения с душами других людей. И хотя стражи старых порядков делают все, чтобы остановить этот процесс, но уже поздно, ибо старый Завет изжил себя и любовь и радость душевного общения невозможно больше прятать. Соединение душ продолжается, возникает целая сеть общения, сверкающие нити чувственных ощущений связывают каждого индивидуума со всем человечеством на этой планете. Завершается пора перемен, и устанавливается Новый Завет. Я видел все это из обшарпанной лачуги в Выжженных Низинах. Я видел, как рушатся старые стены. Я видел ослепительный свет всеобщей любви. Я видел новые лица, изменившиеся и восторженные. Руки касаются рук. Души прикасаются к душам. Это видение огнем горело в моей душе целых полдня, наполняя меня такой радостью, какой я никогда не испытывал. И только тогда, когда начало ослабевать действие наркотика, я понял, что это было просто моей фантазией.

А может быть, это и не будет в дальнейшем фантазией. Возможно, Ноим найдет читателей, для которых я писал свои воспоминания, и, возможно, другие убедятся что нужно следовать по моему пути, пока не станет много таких, как я. Тогда изменения будут всеобщими и необратимыми. Такое случалось и раньше. Я исчезну, я — предтеча, апостол, замученный пророк. Но то что я написал, будет жить, и благодаря мне все вы изменитесь! Это не праздная моя мечта.

Последняя страница написана перед самыми сумерками. Солнце спешит к Хашторам. Скоро как пленник Стиррона я последую за ним. Я возьму эту маленькую рукопись с собой, и если мне повезет, как-нибудь передам ее Ноиму. Я не знаю, удастся ли мне это, не знаю, что случится со мной и с моей книгой. Если эти две части сольются в одну и вы прочтете все мои воспоминания полностью, то я уверен: дело мое не умрет. Из одного только этого воссоединения могут произойти перемены в Веладе, перемены для всех вас. Если вы дочитали до этого места, я уже не умру в вашей душе. Так я говорю тебе, мой неизвестный читатель, что я люблю тебя и протягиваю тебе руку; я, который был Кинналлом Даривалем, я, который проложил первый путь, я, который обещал тебе, неизвестный друг, рассказать о себе и теперь могу сказать, что выполнил это обещание. Идите и ищите. Идите и любите, идите и не таитесь. Идите и будете исцелены.

ПРЫГУНЫ ВО ВРЕМЕНИ

1

Говорят, в перенаселенном мире есть своя прелесть. Сомкнутые шеренги хрустальных башен городов, четко отлаженный ритм колыхания толпы на движущихся тротуарах, танцующие солнечные блики на миллионах переливчатых костюмов, огромные площади — именно в этом, как утверждали ценители прекрасного, заключалась красота мира.

Квеллен не был эстетом. Он был мелким чиновником, скромным государственным служащим со средними умственными способностями и нормальными наклонностями. Мир, каким тот выглядел в 2490 году, казался ему отвратительным. Квеллен не мог отыскать красоту в страшном перенаселении. Он ненавидел его. Принадлежи он к первому разряду или хотя бы ко второму, с высоты своего положения, он, возможно, и принимал бы современную эстетику, потому что ему не пришлось бы жить прямо посреди этих красот. Но Квеллен принадлежал к седьмому разряду. А мир человеку седьмого разряда представлялся совершенно иным, чем человеку второго.

И все же, если учитывать все обстоятельства, Квеллен жил не так уж и плохо. Он пользовался кое-какими благами. Незаконными, правда, добытыми взятками и обманом. Строго говоря, то, что совершил Квеллен, заслуживало всяческого осуждения: он обладал тем, на что не имел никакого права. Он прикарманил себе укромный уголок планеты, будто бы был членом Верховного Правления, то есть человеком первого или второго разряда. Но поскольку на Квеллена не возлагалась ответственность Верховного Правления, он не заслуживал причитавшихся в этом случае привилегий.

Тем не менее он владел этими привилегиями. Это было несправедливо, преступно, аморально. Но каждый человек всегда стремится дать себе поблажку, порой не считаясь с моралью. Как и любой другой, Квеллен в юности пропагандировал высоконравственное поведение. Как и почти всем остальным, ему пришлось научиться отказываться от высоких замыслов.

Бом!

Это был предупредительный звон: он кому-то требовался там, в перенаселенной несчастной Аппалаччии. Квеллен не обратил на звон никакого внимания. Он был благодушно настроен и не прервал этот звон, хотя сделать это было очень просто: ответить на вызов.

Бом! Бом! Бом!

Этот звук не раздражал, он просто докучал, тихий и мелодичный, похожий на удары обитого войлоком молоточка по бронзовому диску. Квеллен, как бы не замечал его, продолжал раскачиваться в пневмокресле, наблюдая, как сонные крокодилы плещутся в мутной воде, омывающей его крыльцо.

Бом! Бом!

Через какое-то время звон прекратился. Квеллен пребывал в состоянии радостного покоя, вдыхал сладкий запах растущей вокруг зелени и слушал, как в воздухе жужжат насекомые.

Эти отвратительные насекомые, которыми кишел застывший теплый воздух, были единственным недостатком рая; их непрерывное жужжание слегка досаждало Квеллену. В определенной степени они служили для него символами жизни, которую он вел до того дня, когда был переведен в седьмой разряд.

Только тогда его окружал непрестанный гул людей, кишевших в огромном улье города, и Квеллен ненавидел его. В Аппалаччии, разумеется, и в помине нет настоящих насекомых.

Он поднялся, подошел к ограждению и стал вглядываться в воду. Это был мужчина, совсем недавно достигший средних лет, чуть-чуть выше среднего роста, более худой, чем был когда-то, с буйной каштановой шевелюрой, широким, покрытым испариной лбом и добрыми не то зелеными, не то голубыми глазами. Его тонкие, плотно сжатые губы придавали бы ему решительный вид, если бы не подводил столь неразвитый подбородок.