От Стамбула до Парижа - Кэролайн Коури

хлопьев, я окинула коробки взглядом. Моя жизнь в четырех коробках. Три из них я заполнила сама – это вещи из моей спальни в Ившеме и моей жизни в Лондоне, когда я еще не съехалась с Чарли. Четвертую собрала мама, наполнив ее вещами из моего детства. Я не разбирала их годами.

С помощью ножниц я разрезала скотч на той, что была подписана «спальня». Я достала шесть путеводителей: по одному на каждый город, что мы посетили с Лиз, путешествуя на поездах. Я все еще не могу поверить, что она купила их заранее (очень продуманно с ее стороны) и таскала с собой, чтобы каждый раз, когда мы едем в новое место, доставать их и удивлять меня. Каждый из них она просматривала и оставляла заметки карандашом.

Под книгами оказались листовки с протестов, на которые мы ходили вместе с Лиз во время колледжа и после него. Целая папка была отведена под волонтерство под крылом ЮНИСЕФ. Под ней я нашла письмо от той же организации, где они приняли меня на свою программу для выпускников. Вернувшись из Стамбула, я спрятала это письмо от всех.

Мы с Лиз уже помирились после нашей ссоры на девичнике. Она сказала, что дело было в алкоголе, а я извинилась за то, что не доверилась ей раньше. На самом деле ничего не изменилось бы, расскажи я ей о письме много лет назад. Я уже выбрала курс и намеревалась строго ему следовать.

Я нашла словарь юридической терминологии от Merriam-Webster и вздохнула. Я столько училась, сдавала экзамены, чтобы порадовать папу. И он радовался, и все, чего я хотела, – это никогда не делать ему так больно, как сделала Эми. Но избежать этого не удалось.

Глаза наполнились слезами, и я рухнула на пол, прижимая к себе один из множества сертификатов. Этот – с конкурса-диспута в юридической школе. Я не выиграла, это всего лишь сертификат участника, но папа захотел поставить его в рамочку. Он все мои достижения ставил в рамочку.

– Я скучаю по тебе, пап, – сказала я в тишину, давясь слезами. – Я очень сильно по тебе скучаю.

Прошло два часа. Я разобрала полторы коробки и опустошила огромную упаковку салфеток. Из третьей коробки выпала стопка открыток: это от Лиз, когда она была в Таиланде, а я еще не приехала. Уговаривала меня присоединиться. Вот где случился поворотный момент. Я съездила к Лиз и встретила Мэри. Я обязана им всем – они вернули меня на верный путь.

Под солнечными фото из Юго-Восточной Азии своей очереди дожидалась старая коробка из-под обуви. Сердце пропустило удар. Я дрожащими руками сняла крышку. Внутри лежал браслет с надписью «Türkiye», подаренный Озом, и другие сувенирчики с моей первой поездки в Стамбул. Я надела браслет и принялась крутить его, раздумывая о нашем разговоре, состоявшемся в Стамбуле месяц назад. Изменил ли он хоть что-нибудь?

В самом низу коробки лежал карманный альбом. Я крепко прижала его к груди, сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы успокоиться. Тут хранились все наши фотографии с Озом: из фотобудки, с танцев на вечеринке, с достопримечательностей в Стамбуле и Дамаске, с рассвета в Бейруте.

Наша история в кадрах. Немногочисленные дни, проведенные вместе, украшенные нашими улыбками, объятиями и поцелуями, с оттенком мечтаний и надежд.

Я думала, что если положу фотографии в альбом и спрячу его в коробке, то эта часть жизни больше никогда не всплывет.

Меня вдруг стало снедать любопытство: что же в четвертой коробке, которую собрала мама в день моего нервного срыва? Я еще ее не открывала. Внутри оказались школьные отчеты, еще сертификаты и… Мои глаза расширились. Письмо, которое отправили мне в колледж и переадресовали в Ившем, шесть открыток с местами, которые я посетила в Стамбуле. Это от Оза. Письмо, которое я так и не прочла.

Мне вдруг стало сложно дышать. Я вдохнула лекарство из ингалятора, но сердце по-прежнему оглушительно билось в моей груди. Я развернула конверт. Сзади он уже был порван и вскрыт.

Раздался звонок в дверь, и от неожиданности я подпрыгнула. Я вскочила, запихнула письмо и открытки в путеводитель по Стамбулу и побежала к двери.

Я открыла ее самую малость и заглянула в щелку. Эми. Волосы собраны в неряшливый пучок, огромные кольца покачиваются в ушах, руки скрещены на джинсовой куртке. После девичника я ее еще не видела.

– Что ты тут делаешь? – спросила я.

Эми, дрожа от холода, подпрыгивала на месте.

– Пришла извиниться.

– За что?

Сестра пожала плечами.

– За то, что случилось на девичнике. За то, что я дерьмовая сестра. Извини, что раньше не пришла – сложно оставить детей и работу, но мама объяснила мне, что нам очень нужно поговорить.

Она залезла в сумку и выудила из нее бутылку розового шампанского.

– Можно зайти?

Лед, что сначала образовался в моей душе, растаял.

– Конечно.

Эми окинула зал взглядом: перевернутые коробки, бумаги на полу, скомканные салфетки тут и там.

– Смотрю, ты уже начала без меня, – сказала она.

– Откуда ты знала, что я сегодня буду разбирать коробки?

– Мама сказала. Она волнуется за тебя.

– Зачем?

– Серьезно, Эбби? Ты посмотри на себя. Выглядишь паршиво. В прошлый раз, когда мы разбирали вещи дома, ты… – она помотала головой, от чего ее сережки пустились в пляс.

Я села: тяжесть от воспоминаний о нервном срыве потянула меня вниз.

– Это было давно, и сейчас все иначе.

– Правда? – Эми подняла пустую коробку из-под салфеток. – Мама знала, что все эти коробки всколыхнут воспоминания о папе. Мы болтали, и я рассказала, что случилось на твоем девичнике. Она очень разозлилась, сказала, что посидит с детьми, и пора мне уже самой извиняться первой. Я ехала сюда три часа, и у меня совсем нет сил ехать обратно.

– Я возьму бокалы и лед, – сказала я, не в силах что-то противопоставить.

Эми разлила шампанское и растянулась на полу, упершись спиной о диван. Она разгладила свою клетчатую юбку, и я села перед ней.

Она взяла фотографию со мной, где я стояла перед канцлером. В тот день я стала барристером. Эми застонала:

– И тогда я тебе тоже настроение подпортила. Извини. Я таких ужасов наговорила.

Мои плечи поникли.

– Это в прошлом, – я забрала у нее фотографию и положила ее обратно в коробку. – Да и я тебе всякого наболтала в ответ.

– В общем, мы обе отвратительно себя повели, и обе уперлись и не хотели извиняться первыми, – ее глаза остекленели, стоило ей погрузиться в воспоминания. – Я напилась, знала,