Дантон - Анатолий Левандовский

10.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

(НОЯБРЬ 1793 – МАРТ 1794)

Мир или перемирие?

Максимилиан пересек улицу Сент-Оноре в том месте, где переходил ее обычно, и, как обычно, машинально взглянул на шпиль якобинской церкви. Шпиль был едва различим: наступали сумерки, а уличное освещение в этом году не баловало жителей столицы.

Было не только темно, но и зябко. Фример – «месяц изморози» – подходил к середине. Сильные холода еще не наступили, но уже чувствовалось первое дыхание ранней декабрьской стужи.

Парижане знали: зима будет суровой. Ибо беда не приходит в одиночку. Если нет хлеба – не купишь и овощей, если нет топлива – жди лютых морозов.

На улицах молчаливый людской поток не убывал ни днем, ни ночью. Люди двигались медленно, а больше стояли. Стояли с вечера до зари и с зари до полудня. Слово «хвост» получило новый смысл. И когда говорили: «Становись в хвост!» – каждый понимал, что это значит. Хвосты были и у булочных, торговавших исключительно «хлебом равенства», и у мясных магазинов, которые часто не торговали ничем, и на рынках, оскудевших сверх всякой меры.

А тут еще на глазах у измученных женщин жирные молодчики выволакивали из лавок коровьи и бараньи туши, а потом лавки запирались на замки: мяса нет. Все знали, куда уходят продукты: столы богачей были постоянно переполнены снедью, купленной по спекулятивным ценам…

Максимилиан Робеспьер также знал все это, знал очень хорошо. Его квартирная хозяйка, гражданка Дюпле, каждое утро за чашкой кофе посвящала своего жильца в очередные трудности жизни и знакомила со слухами, циркулировавшими по городу.

Да что там слухи! Ему, как главе правительства, было известно, разумеется, гораздо больше. Слухи, отклики общественного мнения лишь укрепляли и обостряли его невеселые мысли.

Правда, Максимилиан мог быть многим доволен. И гордость, которую по временам, выступая в Конвенте, он испытывал, была законной. За последние месяцы революционное правительство проделало поистине титанический труд. Огненное кольцо контрреволюции было успешно прорвано. Новая армия, созданная невероятной энергией и волей, гнала неприятеля от границ. Уже сломлена большая часть антиправительственных мятежей – взят Лион, не сегодня-завтра будет освобожден Тулон, почти замирена Вандея. Окончательно сброшены со счетов жирондисты: их лидеры вместе с последышами фельянов сложили головы на эшафоте. В целях облегчения нужды народа декретирован всеобщий максимум – проведена нормировка цен на предметы первой необходимости. Центральная продовольственная комиссия разрабатывает новые меры, направленные на ликвидацию голода и его последствий.

Все это показывало, что «Комитет Робеспьера» хорошо знает свое дело и вполне достоин доверия патриотов.

Но чем больше побед одерживало правительство, тем очевиднее становилось Неподкупному, что прежнему единству монтаньяров приходит конец. Зрела новая междоусобная борьба, еще более тяжелая, чем прежде. И конечные результаты этой борьбы было трудно предвидеть.

В самом начале осени Робеспьер с беспокойством обратил внимание на две группировки, две фракции, отделявшиеся справа и слева от руководимого им правительственного большинства. Во главе правой фракции стоял Дантон, во главе левой – Эбер. Правые, несмотря на свои трескучие фразы, явно стремились замедлить революцию и остановить ее ход. Левые, напротив, вызывали постоянные сверхреволюционные эксцессы и обвиняли правительство в «модерантизме»[31].

Дантона, равно как и его друзей, Неподкупный знал давно и успел составить о них вполне определенное мнение. Что же касается левых, то знакомиться с ними пришлось в ходе борьбы. Эбер и Шомет были крайне неприятны Робеспьеру. Он видел в них наследников «бешеных». И все же, строго анализируя общую обстановку и задачи дня, Максимилиан кое-чему научился у левых и кое-что перенял от них, прочно введя в арсенал своей политики.

Так, прежде относясь с большим недоверием к террору, теперь Робеспьер сделал террор краеугольным камнем всей своей системы. Он понял, что в дни войны и контрреволюционной угрозы террор призван сыграть одну из главных ролей. Террор, полагал Максимилиан, должен дополнить добродетель, стать ее охранителем и защитником.

Однако вскоре стало ясно, что уступки Неподкупного не могут удовлетворить эбертистов. В то время как Дантон покинул поле боя, Эбер начал нажимать на революционное правительство с особенной силой. При этом Максимилиан уловил крайнюю непоследовательность эбертистов: с одной стороны, они ратовали за безудержный террор, с другой, – когда террор был установлен, стали требовать возвращения к строго конституционному режиму.

Становилось ясно, что главная цель Эбера та же, которую незадолго перед тем ставил Дантон: свергнуть его, Робеспьера, и самому утвердиться у власти.

И еще одно обстоятельство поразило Неподкупного. Несмотря на кажущуюся противоположность течений, несмотря на то, что дантонисты и эбертисты с одинаковым усердием поносили и оплевывали друг друга, между ними существовал незримый мостик, сближавший обе фракции. Этим мостиком служили подозрительные иностранцы.

Французская республика гостеприимно открыла дверь всем угнетаемым и гонимым европейскими тиранами. Некоторые иностранцы, прославившиеся своей борьбой за свободу, даже были избраны в Конвент. Но наряду с подобными людьми во Францию проникло много иностранных дельцов и банкиров, рядившихся в одежды крайнего санкюлотизма и патриотизма. Эти господа, заползая во все щели, стали преобладать в некоторых народных обществах, завязывали тесные отношения с депутатами Конвента, видными якобинцами и даже членами правительственных комитетов. Все они при этом продолжали выполнять роль шпионов в пользу тех враждебных Франции держав, которое якобы их изгнали.

В сентябре – октябре текущего года, проводя законы о «подозрительных» и о иностранцах, правительство внезапно обрушилось со всей силой на головы новых «поборников свободы». И тут же выяснилось, что многие из них находились в неразрывных узах с ведущими дантонистами и эбертистами, причем главари фракций стали немедленно оказывать помощь своим подопечным. Так, видный дантонист Шабо добился снятия печатей с банка Бойда, английского шпиона, личного финансиста Питта, а затем помог Бойду бежать из Франции. Тот же Шабо был женат на сестре австрийских дельцов и шпионов, братьев Добруска, которых он укрывал от правительственных репрессий. Иностранный банкир Проли, бывший агентом Дантона и члена Комитета общественного спасения дантониста Эро де Сешеля, установил позднее контакт с видными эбертистами.

Все это наводило на мысль о том, что существует единый иностранный заговор, следы которого уводят в недра обеих оппозиционных фракций.

Мысль эта созрела не сразу. Но с течением времени Робеспьер все более в ней укреплялся. Раскрытые вскоре финансовые жульничества, давшие улики против некоторых членов Конвента, в особенности постыдное дело Ост-Индской компании[32], потянули к ответу и дантонистов, и эбертистов, и связанных с ними иностранных дельцов.

Все же на сегодняшний день Максимилиан считал главными врагами эбертистов. Сторонники Дантона временно притихли. Самого Жоржа, на котором лично для себя Максимилиан давно уже поставил крест, он не хотел причислять к явным контрреволюционерам. Ближайший друг Дантона, Камилл Демулен, был дорог Робеспьеру по воспоминаниям юности, и верить в его враждебность также не хотелось. Другое дело – Эбер и его банда. В последнее время правительство Робеспьера испытывало настоящий «эбертистский натиск», бороться с которым становилось все труднее. Возникало сомнение: а можно ли вообще справиться с этим натиском, не располагая поддержкой сильного союзника?..

И Максимилиан делает весьма логичный вывод: надо противопоставить Эберу Дантона. Надо поддержать Дантона, придать ему смелости и энергии, и тогда совместными усилиями будет много легче сбросить иго этих «ультрареволюционеров».

А иностранный заговор? Что ж, к нему придется возвратиться позднее…

С этими думами Робеспьер перешагнул порог старой якобинской церкви.

Теперь фронт был не только на границах. Его линия проходила в каждой секции, в любом народном обществе, в Конвенте и клубах, превращая их в поля ожесточенных схваток. Бурные дни переживал и Клуб якобинцев. Шла чистка клуба – рядовые члены обсуждали взгляды и поступки прославленных лидеров. Вчерашние заслуги не спасали от изгнания тех, кто казался недостаточно стойким сегодня. А быть изгнанным из клуба сегодня – значило ступить на прямую дорогу к гильотине.

Третьего декабря – 13 фримера по новому календарю – пришел черед Жоржа Дантона.