Спасая Амели - Кэти Гольке

Журналист молился о том, чтобы его статья подстегнула страны, которые предпочитали наблюдать за происходящим со стороны, объединиться и свергнуть Гитлера, пока тот не уничтожил всех евреев и поляков, стремясь к мировому господству.

Такую статью не напечатает его главный редактор, ее не купят издатели, но у Джейсона были другие пути распространения информации. Позвонив в Нью-Йорк через доверенное лицо – Янг больше не отдавал отпечатанную на машинке копию цензорам, – он связывался с Дитрихом Бонхёффером по номеру, который продиктовала фрау Бергстром. Дитрих хотел бы узнать обо всем, что Фридрих рассказал курату.

То, что нацисты выселяли поляков из их домов, чтобы там могли поселиться немцы, присваивая не только дома, но и все вещи, – было чем-то новым. Увеличение «жизненного пространства» для немецкой нации. А поляков тем временем сажали в концлагеря или уничтожали на месте.

Участие одного из приятелей Фридриха в акции по уничтожению польских евреев, когда несчастных согнали и сожгли заживо, стало для Фридриха последней каплей. Он сам полез под пули, осознавая, что если выполнит еще хоть один садистский приказ, то никогда не сможет предстать перед Господом.

Джейсон понимал, что к тому времени, когда лживая нацистская пропаганда о войне в Польше достигнет ушей немцев, она абсолютно не будет соответствовать действительности. Немцы, без сомнения, продолжат сохранять безразличие или кивать головой, закрывая на происходящее глаза. «В конце концов, – услышит Джейсон в тысячный раз, – герр Гитлер возрождает Германию. Он ведь с самого начала предупреждал, что придется пойти на жертвы».

Джейсон фыркнул. «Пока что жертвовать приходится другим».

Несмотря на генеральную линию партии, нельзя было делать вид, будто не замечаешь ежедневно бесчеловечное обращение с евреями на улицах Германии – полное лишение прав и гражданства, изгнание евреев-христиан из церкви, из сферы услуг, из школ, университетов, симфонических оркестров и газет, лишение их права собственности. Евреям было запрещено вступать в браки с неевреями. Нормой стала конфискация товаров и собственности. Евреям отказывали в медицинском лечении, еще больше урезали карточки на продукты и одежду – на все – в сравнении с неевреями. А потом начались постоянные «переселения», запугивания, угрозы отправить их в концентрационные лагеря, изнасилования и пытки в СС.

Джейсону оставалось надеяться, что к его словам прислушаются американцы и англичане и ответят более решительно. Но больше всего его беспокоило то, о чем упомянул Дитрих во время путешествия в Америку, – он стал свидетелем того, как американцы относятся к неграм. Ничуть не лучше, чем немцы относились к евреям. «Если американцы так относятся к своим гражданам, станут ли они брать на себя ответственность и защищать своих евреев и евреев во всем мире?»

– Нет, нет, – сказала Ривка. – Не так. Попробуй еще раз. Открой ладонь, прижми к груди… Вот так, правильно. А теперь делай круг. – Она остановилась. – Ты делаешь круг не в ту сторону, Фридрих. Пожалуйста, будь внимателен.

Фридрих смиренно кивнул и заерзал на стуле, вытягивая, насколько мог, хромую ногу. Амели потянула его за рукав, и мужчина распахнул объятия. Малышка забралась к нему на колени и выжидающе посмотрела. Он попробует еще раз – ради нее. Радовало, что Ривка с Амели оказались терпеливыми и внимательными учителями. И Фридрих нисколько не обижался, что его неуклюжие попытки так их веселят. Оказалось, что его крупные пальцы были не такими гибкими и не могли так легко сгибаться, как у женщин, даже у бабушки, хотя годы работы резчиком сделали его руки сильнее. И Фридриху приходилось заново учиться концентрировать внимание.

Амели засмеялась, когда он в очередной раз сделал неправильно, схватила его ладони своими ручонками и как смогла согнула его пальцы в нужное положение. Фридриху показалось, что это гнутся сухие ветки.

– Всему свое время, любимый.

Он почувствовал нежный поцелуй в шею и улыбнулся.

Обучение языку жестов имело массу преимуществ. Лия любила наблюдать за тем, как он общается с Амели. И Фридрих увидел, что его попытки радуют жену. А он готов был сделать все что угодно, лишь бы угодить своей драгоценной супруге.

– И что бы мы делали без Амели? Она – наше солнышко, – вздохнул Фридрих.

– Надеюсь, нам никогда не придется узнать ответ на твой вопрос, – прошептала Лия на ухо мужу, усаживаясь рядом с ним и пытаясь выучить новый жест, который продолжала демонстрировать им Ривка.

Мужчина не осознавал, что сказал это вслух. В последнее время это часто случалось: он ненамеренно озвучивал собственные мысли. От его слов женщины посерьезнели, у них на лбу залегли маленькие морщинки, даже Амели нахмурилась. Малышка мгновенно отстранилась – настолько чутко она откликалась на оттенки настроения взрослых.

Фридрих улыбнулся, прижал Амели к груди, пощекотал ее щечку, пока девочка снова не улыбнулась, не засмеялась и не начала складывать его пальцы так, чтобы получился требуемый жест. Фридрих, вздохнув с облегчением, пообещал себе быть осторожнее. Сейчас всем нужны надежда и радость. И его мужской долг – дать это.

Великий пост только начался, когда нацисты издали приказ о том, что из школьных классов нужно убрать распятия и католические иконы. Были запрещены даже обычные школьные молитвы. Отец Оберлангер поседел еще больше. Сперва люди были настолько ошарашены, что никак не отреагировали на этот приказ. Но уже к концу недели разгневанные родители – в основном матери, из-за войны оставшиеся дома одни, без мужей, – стали возмущаться и требовать, чтобы им вернули религиозную символику и разрешили свободно молиться. Как можно было ожидать, что деревня, чья самобытность определялась «Страстями Христовыми», откажется от своих вырезанных вручную фигурок?

В соседней деревне Этталь курат Бауэр видел толпы возмущенных, грозившихся выйти из рядов нацистской партии и прекратить финансирование фондов, занимающихся помощью бедным и нуждающимся. В пивной поговаривали, что деньги из этих фондов идут прямо в кошельки нацистов, а угроза их кошелькам, несомненно, не останется без внимания. Разгневанные жены поклялись, что напишут мужьям на фронт о происках нацистов, а это, бесспорно, внесет сумятицу в ряды военных – чего так боится верхушка рейха.

В разгар противостояния курат Бауэр пожаловался Рейчел, когда закончилось очередное занятие драмкружка:

– Неужели подобное возможно в Германии?

– Сейчас я уже не удивляюсь ничему происходящему в Германии, отче.

– А вы циничны.

Она покачала головой, складывая в сумочку реквизит.

– Просто я реалистка. Раньше я смотрела на мир через розовые очки, которые на меня надели. Теперь я их сняла. Удивительно, насколько неправильно подобранные очки искажают восприятие.

Священник вздохнул.

– Надеюсь, в Америке ничего подобного не случится.

– Запретить молиться в школах? Содрать со стен распятия? Это все равно что в американских храмах убрать Десять заповедей. Я никогда не была усердной прихожанкой, но подобного не могу себе даже представить. Служители церкви, даже люди, которые в эти церкви не ходят, никогда бы не позволили, чтобы их подобным образом ограничивали и лишали прав.

К концу недели протесты в Берлине привели к тому, что распятия вернули на место. Курат Бауэр наблюдал за тем, как отец Оберлангер, гордый прокатолической позицией своей паствы, при каждом удобном случае одобрял стойкость прихожан.

Но, уединившись в полутемной церкви, курат Бауэр преклонил колени перед алтарем и заплакал. А если бы эти люди так же решительно воспротивились Нюрнбергским законам, по которым евреев лишали прав и гражданства? А если бы они потребовали, чтобы пощадили стариков, инвалидов, душевнобольных людей, гомосексуалистов, свидетелей Иеговы, цыган, поляков и тех же евреев? У Гитлера множество врагов! А если бы Церковь – католическая и протестантская – отказалась вступать в сговор с Гитлером и признавала бы своим истинным вождем только Христа?

«Прояви милосердие и прости нас, Отче. Мы сберегли наши священные образа, но принесли в жертву Твой образ в своих душах».

Резкий холодный ветер стих. Снежные заносы в городе практически исчезли. Джейсона вновь отозвали в Берлин – занять место корреспондента, которого отослали назад с США.

– А почему Кейфера отправили домой? Я думал, что он здесь надолго.

Элдридж сгрузил стопку бумаг Джейсону на письменный стол.

– Он слишком много наболтал одной нью-йоркской газете о том, что гестапо бросает инакомыслящих священников в концлагеря, где их пытают. Решили, что это он проговорился о событиях в Польше. Главному редактору удалось выслать его из страны, пока его не забрало гестапо. Нацисты не очень-то хотят, чтобы их деяния вылезли наружу. Или ты этого не знал?