Репетиция - любовь моя - Анатолий Васильевич Эфрос

Поэтому приходится делать то, что ты можешь, то, что ты решил, во что ты очень веришь, чего тебе очень хочется, а там, как говорится, будь что будет.

Мне очень дорог и близок Булгаков. Весь его мир, полный жизненной фантастики и театральности. Так хотелось быть ему верным. С другой стороны, я хотел, ставя Булгакова, выразить и свои мысли и верил, что эти мысли в то же время есть и мысли Булгакова.

Мольер выступал в «Пале-рояле». Это роскошный дворец, роскошная сцена. Золото. В гримерных масса свечей. И сами гримерные также, наверное, не чета нашим.

А потом — зал самого короля. Какая, должно быть, роскошь.

И сам Мольер жил тоже, наверное, не как сапожник.

Одним словом, можно идти по этому пути. Но это было бы так далеко от «меня», который привык гримироваться в комнате на четверых. И так далеко от Мольера, потому что он, хота и выступал при дворе, все равно был какой-то бродячий и неустроенный. И, наконец, от Булгакова, описывающего ту жизнь как бедлам и мясорубку. Взяли гения и провернули через мясорубку.

А еще Булгаков описывает гениального художника как человека очень сложного, тяжелого, мучительного и для себя и для других. Его поймать на удочку ничего не стоит. И если кто-то захочет с ним расквитаться за «Тартюфа», то он даст столько для этого поводов, что только подставляй руки…

И потом, Мольер неотделим от всех этих старых туфель, тряпок, которыми вытирают лицо после грима, от костюмов, от всей этой мишуры, которая и есть театр, — от кулис, труппы, взаимоотношений с актерами и пр., и пр., и пр.

И еще — никогда не понятно, где эти люди театра страдают действительно, а где подыгрывают, где в их жизни искусство кончается и где начинается.

Поэтому, по нашей идее, все должно было происходить в чаду.

По рампе зажгутся свечки, и на столах тоже свечки — масса огарков. Когда их начнут зажигать, свет в зале еще не полностью потухнет. А когда умрет Мольер, не доиграв спектакля, их потушит тот же Бутон, который эти свечки зажигал перед началом представления.

Потом все это отменила пожарная охрана, и никакого чада не было, а сверкали со сцены пятьдесят электролампочек. Ну, да ничего.

А музыка должна быть органная и клавесинная, только не старинная, взятая напрокат. Ее должен написать композитор, который сумеет придумать музыку и современную и старинную в одно и то же время.

… Актеры труппы Мольера медленно собираются и садятся в чаду, о котором я уже упоминал, за круглый стол. Там полно тряпок, и актеры смотрятся в маленькие зеркала и гримируются, как это бывает во всех небольших театрах и по сей день.

Но костюмы должны быть не как в Рязани, а роскошные, как в «Пале-рояле».

А потом выйдет Мольер — вроде он уже выступал перед королем и пришел между выходами, чтобы поправить грим, но в то же время он помнит и про этот зрительный зал и подмигнет ему и покажет на сердце — мол, шалит, стареть стал. И все это будет как бы камертоном ко всему последующему зрелищу, потому что в дальнейшем оно должно быть и таким и этаким одновременно. И от того, насколько наш замысел будет удачен, будет зависеть, первозданным или не первозданным получится спектакль, пронесет он мои чувства и желания в зрительный зал или не пронесет.

* * *

Когда-то Немирович-Данченко определил сквозную тему «Трех сестер» известной фразой — «тоска по лучшей жизни». Эта маленькая фраза как бы освещала весь строй мхатовского спектакля, все его внутреннее содержание. Для Немировича-Данченко было важно, что тут именно «тоска по лучшей жизни», а не «стремление», не «борьба» за нее. Он все время бился за точность именно такой трактовки и поверял ею каждое свое или актерское сценическое решение. По его взглядам, это отвечало именно Чехову.

И вот в мозгу тысяч людей, как на фотопленке, отпечатался на всю жизнь тот удивительный поэтический спектакль, в котором люди мечтали и тосковали о чем-то для них несбыточном.

Прошло много лет с того времени, как был поставлен этот спектакль, и хотя с тех пор эту пьесу много раз возобновляли во многих других театрах, она почти никогда не действовала так же сильно и глубоко, как действовала там.

По многим, конечно, причинам, но одна из них безусловно была в том, что для новых работ нельзя брать напрокат старую режиссерскую идею, даже самую прекрасную. И не только ради поисков художественного разнообразия, а потому, что годы идут и художник должен чувствовать время и своего зрителя.

Как говорится в одной из пьес Розова, тут не разумом понимать нужно, а всем организмом чувствовать. Впрочем, и разум, конечно, не последнее дело, и потому мы засели за новый, свой собственный, анализ чеховской пьесы.

Люди в «Трех сестрах» тоскуют? — спрашивали мы себя. Да нет, пожалуй, точнее было бы сказать, что они решительно и энергично ищут для себя какой-то истины. Они вслушиваются и всматриваются в происходящее и думают, думают, думают… Их беспокоит и заботит разное: почему, допустим, за гробом отца шло так мало народу, отчего проходит радость, которую ощущали они в молодости. Они ищут для себя какое-то новое призвание, они пытаются вдуматься в то, что будет через двести — триста лет, и в то, почему идет снег. Не от тоски заводят они свои бесконечные разговоры, а от желания проникнуть в тайны своего собственного существования: «Если бы знать!» — так звучит самая последняя фраза в пьесе.

Нет, они не пассивны, не смешны в своей болтовне. Но драматизм их существования состоит в том, что при всей их энергии, уме, образованности и интеллигентности им так и не дано до конца понять свою собственную жизнь.

Они начинают жизнь в пьесе мучительными вопросами и заканчивают ее ими же. Они необыкновенно деятельные люди и притом совершенно беспомощные.

Все это, казалось нам, давало возможность сделать спектакль, может быть, недостаточно поэтичный, но зато чрезвычайно внутренне энергичный, острый, спектакль, в котором люди обуреваемы какой-то страстью к анализу.

Нам хотелось подчеркнуть суровый процесс мышления.

Нам казалось, что это придаст известной пьесе несколько новые, более упругие очертания.

Но то, что более или менее легко в теории, чрезвычайно трудно достижимо на практике, потому что требуется мощное мастерство. Впрочем, сам замысел тоже почему-то перестает укладываться в одну формулу, и спектакль, почти помимо твоего желания, становится сложнее и сложнее.

*