Асканио - Александр Дюма

— Замолчи! Послушай, милая крошка, разве ты пришла потолковать о скульптуре?

— Нет, учитель, я пришла потолковать о нашем Паголо. Так вот, я послушалась вас, Бенвенуто: вчера вечером, когда вы ушли, он начал разглагольствовать о своей вечной любви, и по вашему приказу я выслушала его.

— Ах, вот как! Предатель! Что же он тебе говорил?

— Ах, такая была умора, и до чего же мне хотелось, чтобы вы его послушали! Заметьте-ка, чтобы не вызвать подозрения, он говорил все это, заканчивая золотую пряжку, которую вы поручили ему сделать. И напильник придавал выразительность речам лицемера. Вот что он говорил: «Дорогая Катерина, я схожу с ума от любви к вам. Когда же вы сжалитесь над моими муками? Я прошу вас сказать лишь одно словечко. Поймите, какой опасности я подвергаюсь ради вас! Если я не окончу пряжку, учитель, пожалуй, заподозрит меня кое в чем, а если заподозрит, то убьет без всякой жалости; но я на все готов ради ваших хорошеньких глазок. Господи Иисусе! Проклятая работа не двигается. Да послушайте, Катерина, и чего ради вы любите Бенвенуто? Ведь он платит вам не благодарностью, а равнодушием. А я бы любил вас так пылко, но был бы так осторожен. Право, никто бы ничего не заметил, и вашему положению не повредило бы. Вы-то можете довериться мне, я скромен, вас не подведу. Послушайте-ка, — продолжал он, ободренный моим молчанием, — я подыскал надежное и укромное убежище, мы с вами без страха могли бы там побеседовать». Ха-ха-ха! Да вы во всю жизнь не догадаетесь, Бенвенуто, какой тайник выискал наш тихоня! Бьюсь об заклад, что только такие вот скромники, такие смиренники и могут найти эдакое укромное местечко.

Знаете ли, где он вздумал назначить мне свидание? Да в голове вашей большущей статуи Марса! Говорит, что туда можно взобраться по приставной лестнице. Уверяет, будто там есть премиленькая каморка, где нас никто не приметит, зато мы оттуда увидим дивный сельский пейзаж.

— Действительно, мысль великолепная, — сказал, рассмеявшись, Бенвенуто. — Какой же ты дала ему ответ, Скоццоне?

— В ответ я расхохоталась — никак не могла удержаться, и господин Паголо обманулся в своих ожиданиях. Тут он стал укорять меня в бессердечии, в том, что я желаю ему смерти, и все в таком роде; орудовал молотком да напильником и все говорил, говорил целых полчаса: ведь стоит ему разойтись — болтает без умолку.

— Ну, а что в конце концов ты ему ответила, Скоццоне?

— Что ответила? Тут вы постучали в дверь, и он положил на стол пряжку — доделал все-таки, а я с самым серьезным видом взяла его за руку и сказала: «Паголо, вы говорите как по писаному!» Вот почему у него и был такой глупый вид, когда вы вошли.

— Право же, Скоццоне, зря ты так себя вела: напрасно ты его отпугиваешь.

— Вы мне велели выслушать его, я и выслушала.

— Надобно было не только выслушать его, милочка, а и ответить! Так нужно, чтобы выполнить мой замысел. Сначала поговорить с ним без раздражения, потом — снисходительно, а уж затем — с благоволением. Сделаешь все это — скажу, как поступать дальше. Ты только положись на меня и в точности следуй моим наставлениям. А теперь ступай, милая крошка, и не мешай мне работать.

Катерина выбежала вприпрыжку, заранее хохоча над шуткой, которую Челлини сыграет с Паголо, хотя ей так и не удалось отгадать, что это будет за шутка.

Она ушла, а между тем Бенвенуто и не думал работать: он бросился к окошку, выходившему в сад Малого Нельского замка, и застыл на месте, словно погрузившись в созерцание. Стук в дверь вывел его из задумчивости.

— Фу ты черт! — сердито воскликнул он. — Кто еще там? Неужели нельзя оставить меня в покое, тысяча дьяволов!

— Прошу прощения, учитель, — раздался голос Асканио. — Я уйду, если мешаю вам.

— Ах, это ты, сынок! Да нет же, нет, ты мне, право, никогда не мешаешь! Что случилось, зачем я тебе понадобился?

И Бенвенуто поспешил открыть дверь своему любимому ученику.

— Я нарушаю ваше уединение, прерываю работу, — произнес Асканио.

— Нет, Асканио, я всегда рад тебе.

— Дело в том, учитель, что я хочу открыть вам свою тайну и попросить вашей помощи.

— Говори. Все отдам тебе — и деньги, и свою силу, и ум.

— Быть может, мне все это и потребуется, дорогой учитель.

— Отлично! Я предан тебе душой и телом, Асканио. К тому же мне тоже надобно кое в чем исповедаться тебе. Да, я буду чувствовать себя виновным, меня будут терзать угрызения совести, пока ты не отпустишь мне невольный грех. Впрочем, говори первый.

— Хорошо, учитель… Но, великий боже, кого вы лепите? — воскликнул Асканио, прерывая себя.

Он только сейчас заметил начатую статую Гебы и в начатой статуе узнал Коломбу.

— Гебу, — ответил Бенвенуто, и его глаза заблестели. — Это богиня молодости. Не правда ли, Асканио, она прекрасна?

— О да, дивно хороша! Но мне знакомы эти черты, она не плод воображения!

— Ты нескромен! Но раз ты приоткрыл завесу, я ее совсем отдерну. Ничего не поделаешь, придется мне признаться первому. Ну что ж, садись вот тут, Асканио, и слушай — мое сердце станет для тебя открытой книгой. Ты вот сказал, что тебе нужна моя помощь, а мне нужно, чтобы ты выслушал меня. Когда ты все узнаешь, я почувствую огромное облегчение…

Асканио сел, побледнев сильнее, чем бледнеет осужденный, которому сейчас объявят смертный приговор.

— Ты флорентинец, Асканио, и нечего спрашивать тебя, ведома ли тебе история Данте Алигьери. Однажды он повстречал на улице юную девушку, по имени Беатриче, и полюбил ее. Девушка умерла, а он все любил ее, ибо любил ее душу, а души не умирают; он украсил ее головку венцом из звезд и поселил Беатриче в раю. После этого Данте стал исследовать, изучать человеческие страсти, поэзию и философию, и, когда, очищенный страданием и раздумьем, он подошел к небесным вратам, где Вергилию, то есть олицетворению мудрости, пришлось расстаться с ним, Данте не остановился оттого, что у него не стало проводника, ибо у порога он вновь встретил Беатриче, то есть олицетворение любви, — она ждала его…

Асканио, у меня тоже есть своя Беатриче, и она умерла, как Беатриче Данте, и, как та Беатриче, боготворима. Доныне то была тайна между нею, богом и мной. Я легко поддаюсь искушению, низменные страсти играли мною, но они не запятнали моей идеальной возлюбленной. Я поднял светильник любви так высоко, что грязь не могла его забрызгать. Человек бросался очертя голову в вихрь развлечений, а художник хранил верность своей таинственной суженой. И если я создал нечто прекрасное, Асканио, если мертвая материя — серебро ли, глина ли — оживает под моими пальцами, если иной раз мне удается вдохнуть красоту в мрамор и жизнь в бронзу, то лишь потому, что моя лучезарная богиня вот уже двадцать лет руководит мною, поддерживает меня, озаряет мою душу.