Алмаз раджи (сборник) - Роберт Стивенсон

Папироска давно прошел опасное место, и я тоже, если бы меньше предавался восторженной любви ко вселенной, конечно, заметил бы, что по другую сторону дерева оставался свободный проход. Он предложил помощь, но поскольку в эту минуту я уже подтянулся на локтях и вскарабкался на ствол, то отказался от его услуг и попросил только догнать беглянку «Аретузу». Перебравшись по стволу на берег, я зашагал по лугу вдоль реки. Мне было до того холодно, что, казалось, сердце вот-вот остановится. Теперь-то мне стало ясно, почему так отчаянно дрожат тростники. Впрочем, в ту минуту я мог бы преподать урок дрожи любой тростинке. Когда я подошел поближе к Папироске, он насмешливо сказал, что сперва ему показалось, будто я делаю гимнастику, и только потом он понял, что меня бьет свирепый озноб. Я вытерся полотенцем и надел последний сухой костюм, лежавший в моем прорезиненном мешке. Но в течение всего путешествия до Ориньи мне было не по себе. Меня не покидало неприятное осознание того, что сухая одежда на мне – последняя. К тому же борьба утомила меня, и я несколько пал духом. Здесь, в этой зеленой долине, где властвовала быстрая река, природа внезапно предъявила мне свою опасную сторону. Колокола звучали прелестно, но затем я услышал глухие звуки флейты Пана. Неужели река унесла бы меня и осталась по-прежнему красивой? В сущности, добродушие природы – только маска.

Нам предстояло еще долго плыть по извилистой реке, и когда мы добрались до Ориньи-Сент-Бенуа, сумерки окончательно сгустились, а колокола звонили к поздней вечерне.

Ориньи-Сент-Бенуа. Следующий день

На следующий день было воскресенье, и колокола в округе звонили без передышки. Право, не знаю, когда еще верующим предлагалось столько служб, как в этот день в Ориньи. А пока колокола весело заливались среди яркого солнечного света, все окрестные жители со своими собаками спешили на охоту вдоль дорожек, вьющихся между брюквенными и свекловичными полями.

Утром по улице прошел книжный разносчик с женой; он пел тягучую грустную песню «О, France, mes amours»[57]. Люди начали выглядывать из окон и дверей, и когда наша хозяйка подозвала торговца, собираясь купить листок со словами, оказалось, что он уже все распродал. Не одну ее увлекают подобные жалобные песни. Есть что-то глубоко трогательное в том, до чего французский народ со времен последней войны любит сочинять печальные песни. Однажды в окрестностях Фонтенбло я видел одного лесника из Эльзаса; это было во время крестин, и кто-то запел «Les malheutes de la France»[58]. Он поднялся из-за стола, окликнул сына, который сидел рядом со мной, и сказал, положив руку на его плечо: «Слушай и запоминай, сын мой!». Через мгновение лесник ушел в сад, и я услышал, как он плачет навзрыд в темноте.

Французское оружие было посрамлено, французы потеряли Эльзас и Лотарингию, и это нанесло жестокий удар сердцам этого чувствительного народа, они до сих пор горят ненавистью, не столько против Пруссии, сколько против Германской империи. В какой другой стране вы увидите, чтобы патриотическая песенка вызывала на улицу всех без исключения жителей? Но огорчения подогревают любовь, и мы до тех пор не узнаем, насколько мы англичане, пока не потеряем Индию. Независимость Америки до сих пор раздражает меня. Я не могу без отвращения думать о фермере Джордже Вашингтоне и никогда не испытываю такой горячей любви к отечеству, как при виде звездно-полосатого флага и при мысли о том, чем могла стать наша страна!

Я купил песенник у разносчика и обнаружил в нем удивительную смесь. Игривые непристойности парижских кабаре соседствовали в нем с народными песенками, на мой взгляд, очень поэтичными и достойными насмешливого мужества беднейших сословий Франции. Тут вы могли узнать, как дровосек гордится своим топором, а садовник считает, что ему не стоит стыдиться своей лопаты. Стихи, прославлявшие труд, были не слишком хорошо написаны, но искренность искупала слабость формы и выражения. Воинственные же и патриотические песни оказались слезливыми и женственными. Поэт испил до дна горькую чашу унижений, он призывал армию склонить головы перед гробницей ее былой славы и воспевал не победу, а гибель. В сборнике разносчика имелась песенка под названием «Французы-новобранцы», которая могла поспорить с самыми убедительными лирическими протестами против войны. Воевать с таким настроением было бы просто невозможно. Если бы в день сражения самому храброму из солдат спели одну из этих песен, он побледнел бы, при ее звуках все полки побросали бы оружие.

Если мнение Флетчера из Солтауна насчет влияния народных песен справедливо, значит, дела Франции совсем плохи. Но дело рано или поздно поправится, и мужественный народ наконец устанет хныкать о своих горестях. Поль Дерулед уже создал несколько истинно боевых стихотворений. Может, в них недостаточно трубных звуков, которые могли бы потрясти и увлечь сердце мужчины, в них нет лирического жара, и они производят не особенно сильное впечатление, но написаны в серьезном стоическом духе, который способен вести солдат, сражающихся за правое дело. Чувствуется, что Деруледу можно доверить многое. Хорошо, если он привьет своим соотечественникам такие же качества духа, и им можно будет доверить их собственное будущее. Эти стихи – противоядие против всяких «Французов-новобранцев» и прочих заунывных стишков.

С вечера мы оставили наши байдарки на попечение человека, которого будем называть здесь Карнивалем. Я не разобрал его имени и, может быть, это к лучшему для него, так как я не смогу поведать о нем потомству ничего хорошего. Вот к этому-то человеку мы и направились днем и встретили у него целую маленькую делегацию, осматривавшую наши суденышки. Компания эта состояла из полного господина, отлично знавшего реку и готового поделиться своими знаниями, очень элегантного молодого человека в черном сюртуке, немного болтавшего по-английски и сейчас же заговорившего об оксфордских и кембриджских лодочных гонках, трех красивых девушек от пятнадцати до двадцати лет и старика в блузе, беззубого и с сильным местным акцентом.

Это были избранные представители Ориньи, как мне показалось.

Папироске понадобилось совершить какой-то тайный ритуал с такелажем, и он удалился в сарай, поэтому мне одному пришлось развлекать посетителей. Я волей-неволей играл роль героя. Молодые девушки вздрагивали, слушая об ужасах нашего путешествия, но я подумал, что было бы невежливо не отвечать на расспросы дам. Вчерашнее происшествие, рассказанное вскользь, произвело глубокое впечатление. Повторялась история Отелло, только с тремя Дездемонами и симпатизирующими сенаторами на заднем плане. Никогда еще байдаркам не доставалось столько похвал, и каких!