Избранное. Молодая Россия - Михаил Гершензон

Он, несомненно, исходит из какого-то идеала гармонии, который неизменно служит ему мерилом правды и красоты. Он рисует его, как и все поэты, лишь общими и притом преимущественно отрицательными чертами. История человечества кажется ему тяжелым кошмаром, где —

Фигуры дикие, тяжелого томленьяИ злобы полные, враждуя меж собой,В безвыходной и бесконечной схваткеВолнуются, кричат и гибнут в беспорядке.{228}

И он, как Лермонтов, видит кругом оковы, вражду, суетность и пошлость:

В юдоли шумной,Где люди бесятся и мрут,Найдется ль где-нибудь приютСвободно-мирный и разумный,Где жизнь, светла и глубока,Как величавая река,Могла б путем несвоенравнымШироко течь в движеньи плавном?Нет, нет! Нигде приюта нет!И всюду рабства тощий бред!{229}

И он скорбит о том, что «дух вечности обнять зараз не в нашей доле»{230}, что человек осужден жить в заблуждении и «тщетно рваться из тюрьмы взглянуть на Божий свет из тьмы». В своей трогательной «Молитве» он молит «святое Бытие».

Дай силу мне трепещущей рукойХоть край поднять немого покрывала,На истину надетого тобой,Чтобы душа, смиряясь, созерцалаВеличие предвечного начала.{231}

Подобно Лермонтову, и он жалуется на то, что «чашу жизни пьем мы по глоткам»{232}, что жизнь и мысль разрушают блаженный сон. Наконец, и он носит в своей душе образ своей небесной родины:

Вы, звезды в дальней вышине,Вы, спутники печальной жизни,Во мраке зла вы мне однеМоей заоблачной отчизныНапоминаете края…{233}

И вот, из этой мечты о гармонии души и гармонии мира в нем, как и в каждом поэте, рождается жажда той полноты чувства, которая на мгновение осуществляет в микрокосме души гармонию бытия. Ни один из наших поэтов не выразил этой жажды так чисто и полно; все творчество Огарева – сплошной культ полного аккорда чувств, сплошной гимн стремления к нему.

III

Миг упоения, минута той полноты чувства, которая заставляет человека забыть «небо, вечность, землю, самого себя», вот единая ценность, высшее благо, какое знает Огарев в человеческой жизни. Блажен на его взгляд тот, кто раз был взволнован до слез – все равно, любовью, состраданием или видом красоты; блаженны Ромео и Джульета, которые «в утре дней в последнем замерли лобзаньи»{234}. И, напротив, проклясть бы мог свою судьбу —

Кто в отупеньи забывалПролить над милым прахом слезы,Кто ликований и пировНе знал на жизненном просторе,Не ведал сладкой грусти снов,А знал одно сухое горе{235}.

Он сам, как мы видели, всю жизнь жаждал этой полноты. Ее давала ему, конечно, прежде всего любовь, и потому его сердце так часто просит любви, —

Любви взаимной, вечной и святой,Которую ни время не уносит,Ни губит свет мертвящей суетой.{236}

Он ищет в любви не чувственных утех, а самозабвения («любил любовь»{237}, оговаривается он однажды), он говорит: «жизнь в любви – блаженный сон, друзья мои»{238}. Но, как уже сказано, не одна любовь дает ему душевную полноту.

Такое сердце никогда не может быть удовлетворено. Это неутолимое желание указывает на присутствие в душе человека огромного излишка непоглощенной жизнью энергии, которая упорно ищет выхода и, не находя его, бурлит и мучительно перегорает внутри. У Огарева есть знаменательное стихотворение: «Много грусти»{239}; оно показывает, что и в самый момент полноты чувства в его душе еще оставался излишек энергии, результатом чего неизбежно являлась грусть:

А я и молод, жизнь моя полна,На радость мне любовь дана от Бога,И песнь моя на радость мне дана,Но в этой радости как грусти много!

Но тот же неизрасходованный избыток чувства естественно должен давать поэту внутреннее ощущение силы. Таково именно самосознание Огарева. Большая ошибка – изображать Огарева слабым и покорным, как это обыкновенно делают; напротив, спокойное мужество и внутренняя стойкость характеризуют его мировоззрение, в них источник его трогательной кротости. Под самыми тяжелыми ударами судьбы он не падает духом: «Моя судьба во мне»{240}, говорит он; и кто не помнит от школьных лет его «Путника», кончающегося этими чудесными словами:

Не страшися, путник мой,На земле все битва;Но в тебе живет покой,Сила да молитва.{241}

Таков он сам. Он многократно говорит о том, что, наперекор судьбе и внутренней муке, в его душе жива могучая сила; в самые смутные часы разлада с людьми и с самим собою он ощущает в себе какую-то благодатную тишину:

Так солнце бурною поройСпокойно светит из-за тучи.{242}

В «Юморе» он яснее всего говорит об этом:

Не все, не все, о, Боже, нет!Не все в душе тоска сгубила.На дне ее есть тихий свет,На дне ее еще есть сила.Я тайной верою согрет,И что бы жизнь мне ни сулила,Спокойно я взгляну вокруг —И ясен взор, и светел дух!{243}

Каким покоем сознающей себя и уверенной в себе силы дышит «Совершеннолетие»!

Спокойно вижу я годов минувших даль,Грядущее встречаю без волненья,И нет раскаянья, и прошлого не жаль,Нет пред тем, что будет, опасенья.………………………….

С ошибкой детскою разделаться я радИ веселей встречаю горечь истин,Чем малодушие мечтательных отрад:Я в деле счастья горд и бескорыстен.…………………………

Пусть иногда тоска теснит мне жизнь моюИ я шепчу проклятья или пени,Но сердцем молод я. Еще я жизнь люблю,Люблю я видеть синей ночи тениИ мирный проблеск дня: люблю внимать средь лениВолны плескание, лесов зеленых шум,С восторгом предаюсь работе ясной дум,И все, что живо полюбил когда-то,Осталось мне навек и сладостно, и свято.{244}

Это мужество сопровождало его всю жизнь, дало ему силу перенести тяжелые испытания, какие редко выпадают на долю человека, и после крушения всех надежд, после утраты богатства, семейного счастья, здоровья, не только спасло его от отчаяния, но и позволило ему с юношеской бодростью стать в ряды борцов за свободу и правду. Вторая половина его жизни была вся отдана посильному служению той мечте о гармонии бытия, которая в первую половину манила его миражем личного упоения. Между ними нет раскола: они – два проявления одной духовной стихии.