12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

Когда, пройдя через совершенно неузнаваемую переднюю, они вошли в большую комнату, где не осталось и следов от ночного китайского стиля, он не мог удержаться от восклицания:

— Удивительно! Ты нашла другую квартиру? Разве в этом этаже была еще одна?

— Нет, та же, только по моим указаниям Клэр все изменила. Тебе нравится?

Растроганный, глядел он на это превращение, сделанное для него одним взмахом палочки феи. Прочь скверные, нашептывающие мысли! В поступке Моники он видел любящую покорность, желание зачеркнуть все прошлое…

«Прочь воспоминания!» — говорили стены, покрытые холстом цвета охры. На оранжевом фоне резким квадратом выделялись развешенные картины — морские виды Риньяка и Маркэ. «Здесь любят и забывают все» — говорили и узкий диван для двоих, глубокие кресла, обтянутые голубым бархатом, низкие столы, заваленные излюбленными книгами, этажерки, заставленные цветами. Мариланд в дельфийской вазочке ожидал прикосновения пальцев хозяина. Целая коллекция коротеньких трубок — на выбор — в бокале из оникса… И «медведь», каким он оставался по существу, растрогался до глубины души.

Действительно, по какому праву он смел бы упрекать Монику за поступки, касающиеся только ее? Осуждать ее прошлое? Жить моментом! Вот истинная мудрость! Он притянул ее к себе и долгим поцелуем прильнул к ее глазам. Она улыбалась, всем телом отдаваясь ласке… Он смотрел на нее, как триумфатор. Моника открыла глаза, в них горел призывный огонь — безграничная вера, горячая мольба…

Всем существом Моника тянулась к обновлению.

В эту минуту все пело о воскресении, она отдавала себя всю и навсегда. В торжественном молчании этого мига рождалась новая Моника. Неодолимая сила страсти соединила их тела в одном тесном объятии. Сбросив одежду одним движением, они упали на брачное ложе…

После бурной ночи Буассело, склонившись, смотрел на спящую Монику. Как хотелось ему через это близкое тело, принадлежавшее ему даже в разъединяющем забвении сна, проникнуть до дна загадочной глубины ее души.

Закинув руки, вся розовая в бронзовых волнах волос, Моника дышала спокойно и ровно.

Разбуженная пристальным взглядом, она улыбнулась и открыла глаза. Они лежали рядом, нагие под простыней, которую она под утро натянула. Яркий свет пробивался через спущенные портьеры. Солнечный луч ткал золотые узоры по голубому бархату.

— Как хорошо! — прошептала Моника и, обняв его за шею, притянула к губам любимые губы.

Потом, лениво оттолкнув его, прошептала:

— Ты за мной шпионил… гадкий!

— Я любовался тобой.

Он сказал это так искренно, что Моника ощутила его слова как осязаемую ласку и нежным движением прижалась курчавой головкой к волосатой груди. Они молча вдыхали блаженство сладостного мига. Бездумно наслаждаясь покоем, она вспомнила водяные лилии, только вчера еще на Уазе цеплявшиеся широкими листьями за их весла, как они тихо качались на залитой солнцем водной равнине.

Он, пьянея, вдыхал аромат ее бронзовых волос.

Она подняла на него глаза, прося ответа на безмолвный вопрос: «Ты меня любишь?» Но он не ответил.

— Если бы ты отпустила волосы, не подкрашивая их… Их настоящий цвет, у корней, прелестен, — сказал Режи.

— Конечно! Для тебя! Все…

Но он еще не решался высказать другого желания, Не красить… Конечно… Но и эта прическа пажа… Женщина должна носить длинные волосы. Мещанин под маской дикаря, он возмущался многими подробностями жизни Моники. Он часто дразнил Монику всеми этими символами ее независимости и не хотел сознаться перед самим собою, насколько эти шутки совпадали с его личным мнением и убеждениями. Ревновать ее? Смешно! Что их соединило? Только случай и страсть: до связи по-братски она рассказала ему все.

Они сошлись, зная друг друга, свободно, радостно. Ревновать теперь? По какому праву? Он же не мужик в самом деле! До встречи с Моникой Режи никогда не знал опьяняющего счастья долгой, взаимной любви.

Откровенный до крайности, он не сумел удержать ни одну из тех, которых мог бы привязать к нему его крупный талант, а в особенности он сам как самец. Всех, одну за другой, оттолкнул его убийственный деспотизм.

Ни одна из них, правда, не захватила его так быстро и всецело, как эта изумительная женщина. Любить ее через три месяца после сближения было так же сладко, как в первую ночь.

Она подняла голову и встряхнула кудрями. У нее было столько волос, что даже из коротких она могла бы сделать прическу.

— Значит, тебе не нравится? Скажи откровенно.

— Нет, тебе идет…

— Но…

Он сознался:

— Ну да, она придает тебе слишком мужской вид, не идущий ко всему остальному.

— И тебя… шокирует?

— Нет… да… пожалуй, как нарушение гармонии…

Она улыбнулась.

— Почему ты смеешься?

— Так.

Он раздражился:

— Что ты воображаешь? Я все же не так ограничен, чтобы осуждать стиль Моники Лербье, пусть даже мужской; если он ей нравится.

Моника засмеялась опять:

— А ты пещерный человек. Девственная плева, не так ли? Красное пятно на брачной простыне! И вокруг постели дикари, празднующие жертву попранной невинности!.. Докажи, что нет…

Она погладила рыжие волосы на его груди.

Он сказал:

— Да… Я действительно не сахарный барашек!

— Тиран, но какое тебе дело до моей прически, если она мне идет?

— Она шла прежней Монике…

Моника побледнела… Он испугался и охотно бы взял обратно неосторожные слова. Так камень, брошенный в колодезь, поднимает со дна его тину, взбаламутив кристальную воду. Моника тоже приподнялась. Ей вдруг стало стыдно своей наготы… Она протянула руку, схватила манитэ и инстинктивно им прикрылась.

— Неужели ты думаешь, что я интересовался бы каждой мелочью, касающейся тебя… даже тем, что могут подумать о тебе, если бы я не любил тебя всю, целиком?

— Мне важно только то, что думаешь обо мне ты — ты о сегодняшней Монике, прежняя умерла.

Он покачал головой:

— Женщина не может разрезать себя пополам, как яблоко. С одной стороны, прошлое, с другой — настоящее. Видишь ли, когда любишь и как только полюбишь, душа ищет слияния с любимой. Настоящее нельзя отсечь единым взмахом от прошлого. Все жизненные моменты куют звено за звеном единую цепь. Именно потому что я тебя люблю, я не могу думать о той, какою ты была до меня. И ту я ненавижу.

— Если бы ты меня любил так, как говоришь, ты бы ее не ненавидел, а жалел.

Она встала; он тоже. Они снова превратились в несчастных существ, которым нужно друг перед другом прикрыть тело и душу, и, насытив страсть, они вновь должны были встретиться, как два врага после передышки. С языка его рвались тяжелые признания, но он владел собой. Обидеть ее? Нет, слишком жестоко. Но жалеть…