12 шедевров эротики - Гюстав Флобер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они не выходили вместе уже целую неделю, и однажды вечером были приглашены обедать к художнику Риньяку, на авеню Фроше. По обыкновению Буассело пешком провожал Монику домой. В тот вечер неизбежное свершилось.
Ему не пришлось объясняться ей в любви. Его молчание и внезапное смущение говорили красноречивее слов. Монику, захваченную таким же внезапным влечением, невольно притягивала эта новая душа под суровой маской и нежное сердце. Она ласково звала его «мой медведь» и говорила себе: «это ребенок», но с удовольствием представляла его могучую мускулатуру.
В тот вечер, проходя по улице Пигаль мимо закрытых ставен своей холостяцкой квартиры, Моника замедлила шаг.
Он знал, что у нее было в этой части города помещение, где она предавалась своему пороку: курению. В глазах Буассело это являлось ее единственным ужасающим недостатком. Остальное — ее образ жизни — его не интересовало. И даже в надежде кое-чем поживиться, он его одобрял.
Заметив ее взгляд, брошенный на окна, он сразу догадался и со смешком сказал:
— Ага! Это здесь?
Ему одновременно хотелось и остановиться, и бежать без оглядки. Опиум и все его последствия — искусственное возбуждение, холодный разврат, эти жалкие наслаждения в сравнении со здоровой красотой естественных ласк — были ему противны. Но представилась Моника, раздетая, доступная…
Он колебался. Ноги точно налились свинцом. Они молча переглянулись, и вдруг без единого слова он, как собачонка, пошел за ней следом.
Войдя в комнату, слабо освещенную затянутой люстрой, и вдыхая тяжелый запах оставшегося дыма, Буассело, злясь на самого себя, почувствовал смутное, но непреодолимое желание…
— Катафалк! — проворчал он, показывая на черные с позолотой обои, на диван, покрытый точно погребальным покровом, и на поднос с принадлежностями для курения.
— Одну маленькую трубочку! Только одну!..
Но он отказался и от трубки, и от предложенного кимоно. Моника спокойно переоделась за высокими лаковыми ширмами.
Он все же потрогал легкий халат.
Сколько мужчин и женщин им пользовались…
Эта мысль не то вызывала отвращение, не то возбуждала. Нет! Скорее отвращение!.. Он злобно ждал Монику. Она показалась из-за ширм в халате цвета спелой сливы, расшитом белыми ибисами, клюющими розы. Но под мягкой материей он ясно различал каждое движение ее гибкого тела и, раздраженный, молча наблюдал за ее размеренными, сосредоточенными движениями. Он ненавидел в эту минуту Монику за ее отчужденный вид, за бесчувственное выражение китайского идола на лице, с которым она вдыхала дым первой трубки. Она вдруг запрокинулась в таком странном экстазе, что ему почудилось в этих опьяненных глазах виденья всех ее былых наслаждений. В нем поднялась глухая ненависть. Он грубо вырвал у нее иглу, швырнул ее на поднос и сшиб его со столика тяжелым кулаком. Покатились трубки, лампочка погасла. Моника только успела прошептать:
— Что вы делаете…
Он кинулся к ней с ругательствами:
— Сумасшедшая! И вам не стыдно! Вы, верно, приняли меня за одного из ваших кобелей…
Но равнодушная к оскорблениям и почти счастливая таким проявлением ревности и желания, Моника зажала ему рот рукой. Он удивленно замолчал, целуя ее душистые пальцы. Она обняла его, притягивая к себе другой рукой. Под полураскрывшимся халатом взволнованно поднималась белая грудь, и Буассело, как зверь, потерял над собой власть… Головокружительные мгновенья… не отрывая губ, они слились сплетенными телами.
Это было глубокое чувственное потрясение. Страсть вырвалась наружу неожиданно для них обоих, и в особенности для Моники.
Она не стала ждать на другой день от Режи планов на будущее и решила сама:
— Что если нам нанять дом Риньяка в Розейе, на берегу Уазы? Мы бы провели там недельки две… Клэр отлично справится в это время и без меня, а ты спокойно будешь работать над своей новой книгой…
— Прекрасно!
И тотчас же все было решено. Моника увезла «своего медведя» после долгих секретных переговоров с Клэр.
— Главное, чтобы он сейчас не догадался!..
«Ее медведь»!.. Со вчерашнего дня она произносила это слово с благодарностью и чувством власти над ним, и сама казалась себе новой Моникой. Неожиданность происшедшего одним могучим ударом вывела ее из мрачного оцепенения и пробудила новые силы жизни.
Она, равнодушная ко всем, любила… Она любила человека нормального, достойного, гордого. Она любила его физически и духовно, и снова стояла на твердой почве. Любовь — единственное творящее начало жизни…
Две недели в Розейе пролетели как сплошной сказочный сон.
Маленький чистенький домик, затерянный в полях, деревенский садик, уютно скрытый густой живой изгородью.
Катания на ялике между островками, зеленая утренняя свежесть, теплое дыхание голубых ночей, ночное счастье вдвоем!.. И над этой божественной радостью, в ее волшебном меняющемся покрывале тьмы и света огромный золотой месяц рассыпал свои ласкающие лучи… медовый месяц их любви…
Вылизанный, вымытый, заласканный «медведь» превратился в барашка. Моника, пастушка, в слиянии с природой обрела свою утерянную детскую душу.
Завтраки в деревенских харчевнях, скромные обеды у себя, веселые рыбные ловли, когда всю его добычу представлял выловленный чей-то старый сапог, а ее — водоросли, игры, оставленные Риньяком на даче: крокет и бадминтон, — все восторгало их как открытие неведомых радостей. С каждым часом они познавали друг друга все глубже и глубже.
И наконец, вернувшись в Париж, она радовалась, как ребенок, сюрпризу, приготовленному Клэр для Режи.
Он возвращался злой, отравленный мыслью об их неизбежной разлуке. Он жил со старушкой матерью в маленькой квартирке и не хотел огорчить ее уходом. Где теперь встречаться?…
Ему были отвратительны пошлые комнаты гостиницы, а еще больше квартира — курильня, свидетельница ее прошлого, того прошлого, о котором он, гораздо сильнее влюбленный, чем думал сам, не мог вспоминать без злобы. Холостяцкая квартира-катафалк, нет, спасибо!
Он категорически отказался поселиться на антресолях, на улице Боэти, находя неприличным такое афиширование их связи. К тому же он был беден и не хотел ничем пользоваться от любовницы.
Ей с трудом удалось уговорить его в день возвращения поехать еще раз на улицу Пигаль. Потом можно будет поискать, присмотреть что-нибудь… Он согласился, бессильный перед наслаждением, ставшим уже для него неотъемлемой необходимостью. Моника заранее предвкушала сюрприз.
Когда, пройдя через совершенно неузнаваемую переднюю, они вошли в большую комнату, где не осталось и следов от ночного китайского стиля, он не мог удержаться от восклицания:
