Обетованная земля - Эрих Мария Ремарк

Мы шли вдоль Второй авеню. Похолодало, между тучами кое-где уже проглянули звезды. Асфальт поблескивал, отражая огни автомобилей, словно те мчались по гладкому льду, а силуэты небоскребов вырисовывались на фоне разорванного неба будто вырезанные из жести.

— Я сменила квартиру, — сказала Мария. — Я живу теперь на Пятьдесят седьмой улице. И не в комнате. У меня настоящая отдельная маленькая квартира.

— Ты переехала?

— Нет. Это квартира моих друзей, они на лето уезжают в Канаду. А я сторожу, чтобы никто не залез.

— Это квартира случайно не владельца «роллс-ройса»? — спросил я, полный самых дурных предчувствий.

— Нет. Он живет в Вашингтоне. — Она рассмеялась. — И в качестве жиголо я намерена использовать тебя не больше чем это будет необходимо для нашего совместного комфорта.

Я не ответил. Только почувствовал, что внезапно переступил некую таинственную грань. Многое из того, что я, как мне казалось, давно мог держать под контролем, вдруг пришло в движение, и я не знал, куда это меня заведет. Оно проступило из тьмы и затопило меня, возбуждающее и предательское, связанное с обманом, и тем не менее оно овладело мной, а я не сопротивлялся. Оно не погасило мое прошлое, а, напротив, бросило на него некий сверкающий свет, перехватило у меня дыхание и в то же время успокоило, оно влекло меня и обрушивалось на меня как пенистая волна, которую я не ощущал, которая исчезала где-то над моей головой и делала меня невесомым, как будто бы я плыл вместе с ней.

Мы стояли перед домом.

— Так ты одна в квартире? — поинтересовался я.

— Зачем так много вопросов? — спросила Мария в ответ.

XVI

Я покинул ее квартиру рано утром. Мария Фиола еще спала, завернувшись, как в кокон, в одеяло абрикосового цвета, из-под которого виднелась только ее голова. В спальне было довольно прохладно. Почти неслышно шумел аппарат воздушного охлаждения, занавески были задернуты. И повсюду разливался однообразный приглушенный золотистый свет.

Я вошел в гостиную, где лежали мои вещи. Они уже высохли и даже почти не измялись. Я оделся и посмотрел в окно. Передо мной лежал Нью-Йорк, город без прошлого, город, не выросший сам собою, а быстро построенный людьми, город из камня, цемента и бетона. Видно было далеко, до самой Уолл-стрит. Людей на улицах почти не было, только автоматические дорожные знаки и ряды автомобилей. Поистине футуристический город.

Я прикрыл за собой дверь и подождал лифт. Заспанный карлик лифтер доставил меня вниз. На улице было еще холодно. Гроза принесла с собой ветер с моря и разогнала духоту. В газетном киоске я купил «Нью-Йорк тайме» и с газетой в руках отправился в драгстор напротив. Заказал кофе, яичницу и начал медленно есть. Кроме меня и продавщицы в драгсторе никого не было. Мне казалось, что все еще спит, и я тоже сплю, настолько тягучим и почти беззвучным было все окружавшее меня, будто я находился внутри некоего фильма, снятого замедленной съемкой. Каждое движение было долгим и одновременно безмятежным, время текло и никуда не спешило, и я дышал медленнее, чем обычно, и все вещи вокруг меня дышали так же спокойно, они вдруг приобрели какую-то особую значительность, у меня появилась некая таинственная связь с ними, они проплывали мимо, подчиняясь ритму моего дыхания. Они были как старые, но давно позабытые друзья, мы были с ними частью одного целого, они мне больше не чужие, не враги, а, наоборот, они водили вокруг меня какой-то странный торжественный хоровод, и я сам кружился вместе с ними, хотя и не двигался с места.

Это было чувство того покоя, какого я давно не испытывал. Он растекся по всему телу, и даже в голове свинцовый комок страха, который я каждое утро должен был из себя исторгать, внезапно как-то сам собою рассосался и куда-то исчез, а вместо него внутри появилось что-то вроде поляны с отдаленными криками кукушки и лесом, озаренным лучами солнца. Я знал, что блаженное состояние продлится недолго, и боялся спугнуть его, поэтому сидел почти не шевелясь; осторожно и очень медленно ел, и даже сам процесс еды превратился для меня в ритуальное действо, вписанное в общий контекст и не мешавшее умиротворенному ритму. При этом все было так естественно, что я не понимал, что где-то может быть иначе — вот такой была жизнь до того, как она попала в беспокойные людские руки, думал я и воспринимал окружающее как бы впервые, будто все прочее я позабыл и все переживаю сызнова. Так человек, очнувшийся после долгой, тяжелой болезни, воспринимает мир заново, как ребенок, — напряженно, но без спешки, с несказанной радостью, пока еще ничего не называя по имени, не доверяя безликой затертости слов — мир, хотя и космический, но уже близкий, — каким-то неведомым, безмолвным и первобытным образом, словно бы луч пронзил его сердце, не причинив боли.

Несколько водителей грузовиков ввалились в драгстор, с порога громко потребовав кофе и пончиков. Я уплатил по счету и не торопясь пошел по городу в сторону Центрального парка. На мгновение мне пришла в голову мысль, не зайти ли в гостиницу переодеться, но я решил, что не стоит: не хотелось расставаться с удивительным чувством легкого парения, и продолжил свой путь по просыпающемуся городу, добрел до парка и выбрал себе скамейку.

На озере усердно сновали утки, ныряя за пропитанием. Случайно посмотрев на газету, я прочел заголовок и остолбенел: немцы оставили Париж! Теперь он свободен!

Некоторое время я сидел совершенно неподвижно. Я даже боялся дышать. У меня было такое чувство, будто горизонт тихо и беззвучно раздвинулся и сразу стало светлее. Я огляделся по сторонам. Мир и вправду стал светлее, подумал я. Париж больше не во власти варваров. И не разрушен. Наконец я осторожно еще раз взял в руки газету и прочитал статью, очень медленно, а потом еще раз. Приказ Гитлера уничтожить Париж не был исполнен. Генерал, которому это поручили, приказа не выполнил. Никто не знал почему: то ли было слишком поздно, то ли не захотел подвергать бессмысленному уничтожению город и несколько миллионов гражданских лиц. Как бы там ни было, это не случилось. На какое-то мгновение восторжествовал разум; сотни других генералов выполнили бы приказ безжалостно и беспощадно, ну а этот, единственный, не стал. Счастливое исключение, благодаря которому удалось избежать массовых смертей и разрушений. Возможно, только потому, что немецкие части были уже слишком слабы и должны были спешно отступать, но это уже неважно. Главное — Париж жив! Он освобожден! И это не просто очередной освобожденный город — это куда больше.

Я раздумывал, не позвонить ли Хиршу, но что-то странное во мне противилось этой мысли. Не сейчас, подумал я. И даже не Марии Фиоле, уж тем более не Реджинальду Блэку и не Джесси, не Равичу и не Боссе. Даже не Владимиру Мойкову. Еще успеется, подумал я. Пока что я хотел побыть один.

Медленно бродил я по парку вдоль озер и вокруг бассейна, где первые детишки уже пускали свои парусные кораблики. Я сел на скамью и стал наблюдать за ними. Я вспомнил пруд в Люксембургском саду, и вдруг Париж перестал, как прежде, быть для меня абстрактным понятием, он до боли осязаемо возник в памяти со своими стенами, улицами, домами, магазинами, парками, набережными, шуршащими листвой липами, цветущими каштанами, площадями, которые я знал, Лувром, Сеной, задними дворами, полицейскими участками, где не пытают, мастерской моего учителя Зоммера и кладбищем, на котором я его похоронил. Мое прошлое вставало над горизонтом, еще призрачное, но уже без боли, мое французское прошлое, полное щемящей грусти, но уже освобожденное, серебрящееся в утреннем свете, избавленное от сапог варваров и от их бесчеловечных законов, превращающих людей в рабов, батраков, существ низшего порядка, а тех, других, и вовсе обрекающих на гибель в крематориях или на голодную смерть в лагерях.

Я встал. Оказалось, я был неподалеку от музея Метрополитен. Он мерцал золотистым светом сквозь кроны деревьев. Теперь я знал, куда мне пойти. Прежде я этого боялся — не хотелось без нужды воскрешать в себе воспоминания о Брюсселе; хватало того, что они как призраки возникали в моих снах. Но теперь я больше не желал прятаться от них.

В ранний час посетителей в музее было совсем немного. Через огромный и холодный вестибюль я прошел, точно вор, осторожно и тихо, постоянно озираясь, будто меня кто-то преследовал. Я знал, что это просто абсурд, но ничего не мог с собой поделать; казалось, за мною по пятам следуют тени — они исчезали, как только я оглядывался. Сердце у меня колотилось, я с трудом заставил себя подниматься вверх по середине широкой лестницы, а не красться, прижимаясь к стене. Даже не думал, что давний ужас до сих пор так силен.

На втором этаже я остановился. Здесь в двух больших залах висели старинные ковры. Некоторые мне были знакомы по книгам, принадлежащим покойному Людвигу Зоммеру. Я медленно брел по залам, испытывая странное чувство раздвоения личности, словно я был одновременно и мертвый Людвиг Зоммер, каким-то образом воскресший на один час, и тот давно позабытый студент, что некогда отказался от имени, принадлежавшего мне. Глазами Зоммера я смотрел на то, чему меня обучал Зоммер, но за увиденным проступали загубленные страстные мечты моей юности, сгинувшей среди пожаров и смертей.