Обетованная земля - Эрих Мария Ремарк

Я должен был выждать мгновение, прежде чем смог двинуться вслед за ней, но мне сразу же пришлось остановиться. В просвете между машинами я увидел, как из дверей отеля навстречу Марии вышел мужчина и поцеловал ее в щеку. Он был высок, строен и меньше всего походил на человека, у которого только два костюма; куда больше он походил на постояльца этого дорогого отеля.

По другой стороне улицы я проследовал за ними до ближайшего перекрестка. Там, в боковой улочке, я увидел поджидающий их «роллс-ройс». Мария подошла к лимузину. Незнакомец помог ей сесть. Она вдруг показалась мне совершенно чужой. Что мне, в сущности, о ней известно? Да ничего — кроме того, что способен развеять любой ветер. Что я знаю о ее жизни? А что она знает о моей? «Все кончено!» — пронеслось у меня в голове, и я тотчас же понял, до чего все это смехотворно. А что, собственно, кончено? Ничего! Я утратил нечто, чего не было, и именно поэтому страдал от утраты. Но ведь ничего не произошло! Просто я увидел кого-то, кого знал мимолетно, в ситуации, которая меня не касалась, вот и все. Ничто не порвано, потому что рвать было нечего.

Все в том же медовом свете угасающего летнего дня я пошел обратно к отелю «Плаза». Фонтан в центре площади пересох. Призрачное чувство утраты не проходило. Я миновал ювелирный салон «Ван Клиф и Арпелз». Обе диадемы покойной императрицы невозмутимо поблескивали на черном бархате витрины, безразличные к судьбе своей бывшей владелицы; отсекла гильотина ее глупую голову или нет, им было совершенно все равно. Камни выжили, потому что они не живут. Или все-таки живут? В безмолвном, застывшем экстазе?

Я смотрел на посверкивающие драгоценности и вдруг, сам не знаю почему, подумал о Теллере. Воспоминание нахлынуло черной волной. Липшютц рассказал мне, как тот висел на люстре душной летней ночью, в своем лучшем костюме, в чистой рубашке, только без галстука. Липшютц считал, что галстук он не стал повязывать, чтобы не помешать смерти или не сделать ее еще более мучительной. Вероятно, в последние мгновения он бил вокруг себя ногами, пытаясь дотянуться до ближайшего стола. Во всяком случае, гипсовый слепок головы Аменхотепа IV валялся на полу, разбитый вдребезги. Липшютц потом еще долго рассуждал о том, сожгут ли Теллера сегодня или позже. Он полагал, что это следует сделать как можно скорее, в такую жару трупы разлагаются очень быстро. Я непроизвольно взглянул на часы. Начало шестого. Я не знал, существует ли в американских крематориях такое понятие, как конец рабочего дня. В немецких его точно не было, тамошние печи пылали все ночи напролет, управляясь с евреями, отравленными в газовых камерах.

Я огляделся по сторонам. На мгновение все вокруг как будто покачнулось и стало совершенно непонятным. Я смотрел на людей, идущих по улице. Мне казалось, что меня вдруг отделили от них, от всего их существования, толстым листом стекла, словно они жили по каким-то совсем иным законам и принципам и были страшно далеки от меня со своими простыми чувствами, благоразумными бедами и своим невинным недоумением по поводу того, что счастье не застывшая статуя, а волна в текучей воде. Какие счастливцы они были, эти люди, как завидны были их успехи, их шуточки, их салонный цинизм, даже их невинные житейские невзгоды, среди которых потеря денег или любви или естественная смерть оказывается едва ли не самым страшным горем. Что знали они о тенях Орестова призыва к мести [42], о долге возмездия, о мрачной безвинности и принудительном вживании в вину убийцы, о кровавых законах первобытной справедливости и своре эриний, которые сторожат твои воспоминания и ждут, когда же ты наконец их отпустишь? Невидящими глазами смотрел я на людей вокруг, недосягаемых, как диковинные птицы иных столетий, и вдруг почувствовал острый укол зависти и отчаяния от того, что никогда не буду таким, как они, а вопреки всему до конца своих дней буду подчиняться законам страны варваров и убийц, страны, которая не отпускает меня и от которой мне никуда не деться — разве что покориться или покончить с собой.

XV

— Хочешь провернуть со мной одно дельце? — спросил меня Роберт Хирш.

— Когда?

Хирш рассмеялся.

— А ты пока что не изменился, — сказал он, — спрашиваешь когда, но не спрашиваешь зачем. Значит, законы Руана, Лана, Марселя и Парижа, слава богу, все еще действуют.

— Да я примерно догадываюсь, о чем речь, — заметил я. — Крестовый поход. За обманутого Боссе.

Хирш кивнул:

— Боссе проиграл. Он два раза был у этого мошенника. Во второй раз тот его, не мешкая, хотя и вежливо, выставил вон, пригрозив заявить в полицию о шантаже, если Боссе появится снова. Боссе охватил обычный панический страх эмигранта, что его тут же выдворят, и он от всего отказался. Мне Джесси рассказала. Я от нее и фамилию этого негодяя знаю, и его адрес. Сегодня около двух у тебя найдется время?

— Конечно, — ответил я. — Для такого дела всегда. К тому же Реджинальд Блэк на два дня уехал. Когда он в отъезде, контора закрыта. Мне он торговать не позволяет. Очень удобно. Жалованье-то идет, несмотря ни на что.

— Хорошо. Тогда давай сперва пообедаем. В «Морском короле».

— Нет, сегодня я тебя приглашаю. Мне вчера кое-что перепало, а потратил я куда меньше, чем собирался. Я знаю другой рыбный ресторан, давай все, что я сэкономил, там и прокутим.

Хирш бросил на меня быстрый взгляд:

— Ты поссорился с Марией Фиолой?

— Ничего подобного. У нас пока еще не те отношения, чтобы ссориться.

— Нет?

— Да нет же, Роберт.

Он покачал головой:

— Ты особенно не тяни. Женщина с таким лицом и такими ногами долго одна ходить не будет. Куда пойдем?

— В «Морской». Дешево и сердито. Крабы там дешевле, чем в других местах гамбургеры. Как, кстати, зовут того стервятника, к которому мы потом отправимся?

— Блюменталь. Адольф Блюменталь. Это ж надо, сколько евреев Адольфами назвали. Этому по крайней мере его имечко подходит.

— Он знает о твоем визите?

Хирш кивнул:

— Я вчера ему звонил.

— А Боссе знает, что ты к нему идешь?

Хирш рассмеялся:

— Нет, конечно. Он ведь со страху даст показания против нас!

— У тебя есть чем припугнуть этого Блюменталя?

— Ровным счетом ничего, Людвиг. Это очень хитрый тип.

— Тогда, значит, только «Ланский кодекс», параграф первый?

— Совершенно верно. Блеф чистой воды, Людвиг.

Мы шли вниз по Первой авеню. В магазине аквариумов сверкающие всеми цветами радуги две сиамские бойцовые рыбки, отделенные друг от друга стеклянной перегородкой, тщетно пытались атаковать друг друга. В окне кондитерской были выложены венские сладости: ромовые бабы, знаменитые торты «Линцер» и «Захер». Какая-то продавщица в очках махнула Хиршу рукой.

Всю дорогу я украдкой поглядывал на Хирша, шагавшего рядом со мной. Сейчас у него и походка была другая, и лицо напряглось. Внезапно он преобразился, от теперешнего продавца электроутюгов и радиоприемников не осталось и следа, это был прежний Хирш, тот, что во Франции был консулом Раулем Тенье.

— Все евреи были жертвами, — сказал он. — Но это отнюдь не означает, что все они были ангелами.

Блюменталь жил в доме на Пятьдесят четвертой улице. Красные ковровые дорожки, гравюры на стали по стенам, лифтер в фантастической униформе, зеркало в обшитом деревянными панелями лифте. В общем, умеренный достаток.

— На пятнадцатый, — распорядился Хирш. — К директору Блюменталю.

Лифт помчал нас наверх.

— Не думаю, чтобы он вызвал адвоката, — заметил Хирш. — Я пригрозил ему кое-каким материалом. Поскольку он отпетый мошенник, то наверняка сперва захочет на него взглянуть. А так как он еще не стал американцем, значит, добрый старый эмигрантский страх все еще сидит в нем — прежде чем втянуть в дело адвоката, он предпочтет сначала выяснить, что ему предъявляют.

Он позвонил. Нам открыла служанка, которая провела нас в гостиную, обставленную позолоченной мебелью в стиле Людовика XVI.

— Господин Блюменталь сейчас придет.

Блюменталь оказался толстячком среднего роста лет пятидесяти. Вместе с ним в золоченое великолепие гостиной вошла овчарка. Завидев зверя, Хирш улыбнулся.

— Последний раз я видел эту породу в гестапо, господин Блюменталь, — сказал он. — Там их держат для охоты на евреев.

— Спокойно, Харро! — Блюменталь ласково погладил собаку. — Вы о чем-то хотели со мной поговорить? Но вы не сказали, что придете вдвоем. У меня очень мало времени.

— Это господин Зоммер. Он много о вас слышал. Я вас надолго не задержу, господин Блюменталь. Мы пришли к вам из-за доктора Боссе. Он болен, у него нет денег, и он вынужден бросить учебу. Вы ведь его знаете, не так ли?

Блюменталь не ответил. Он снова погладил овчарку, та тихо заворчала.

— Значит, знаете, — продолжил Хирш. — И даже очень хорошо знаете. Но я не уверен, знаете ли вы меня. Ведь людей с фамилией Хирш много, примерно столько же, сколько Блюменталей. Я тот самый Хирш-Гестапо. Вполне возможно, что вы слышали обо мне. Во Франции я некоторое время занимался тем, что вел войну против гестапо. Причем война велась не всегда честным способом с обеих сторон, господин Блюменталь. И с моей стороны тоже. Это я к тому, что попытка защититься с помощью овчарки меня тогда сильно насмешила бы. Как, кстати, и сегодня. Прежде чем ваш зверь успел бы до меня дотронуться, господин Блюменталь, он был бы уже мертв. Не исключено, что и вы вместе с ним. Но я пришел совсем не за этим. Видите ли, мы собираем средства для доктора Боссе. Я предполагаю, что вы с удовольствием захотите ему помочь. Сколько долларов вы могли бы для него пожертвовать?