Нежность августовской ночи - Татьяна Тронина

– У нас теплое начало осени называют бабье лето… – мечтательно произнес Иван Павлович. Он находился в прекрасном настроении, поскольку сегодня, в воскресенье вечером, заканчивались все его мучения. Ряпушкин сопровождал «анфан терибля» мировой литературы, великого и ужасного Фридриха Бергера в аэропорт. Немец наконец покидал Россию! Правда, предстояла еще небольшая пресс-конференция в аэропорту, но она, эта конференция, не должна была таить в себе никаких подвохов.

– Что есть значит – «бабье»? – мрачно спросил писатель. Бергер, кстати, никакой радости не изъявлял. Наверное, после вчерашнего голова болела. А что было вчера – лучше не вспоминать… Прощальный банкет, со всеми вытекающими. Глеб Мазуров на банкет не пришел – умудрился попасть в какую-то невероятную историю. Хорошо, что еще сумел дозвониться, предупредить заранее.

– Бабье? Баба – это женщина, по-простонародному… Но не совсем юная, а так, лет сорока – сорока пяти… – с охотой пояснил Иван Павлович. У него самого голова тоже слегка болела, но это ерунда, можно и перетерпеть. Главное – визит Бергера подошел к концу! Потом будут еще гости из зарубежья, но не такие опасные для жизни и здоровья, как этот. Вот, например, в октябре приедет Кларисса Барнет, автор шокирующей эротической прозы, из Австрии… Очень приличная, пугливая дама, которая дальше гостиничного номера и носа не высунет, поскольку ей в России везде мерещатся террористы и белые медведи.

– Не совсем понял, Ифан… – вздохнул Бергер. – Ф чем смысл?

– Эх, да чего там, – обернулся Грачев. – Палыч, ты ему скажи: сорок пять – баба ягодка опять!

– Да, да, у женщины начинается вторая молодость – понимаете, Фридрих? Она снова расцветает, становится привлекательной… – подхватил Иван Павлович. – Вы ведь встречали таких женщин?

Бергер неожиданно насупился. Совсем помрачнел.

Грачев притормозил у перехода – довольно большая группа людей с транспарантами и воздушными шарами пересекала дорогу. И вчера, и сегодня – Москва праздновала свой очередной день рождения.

– Вечером, говорят, салют будет! – заметил Грачев.

– Бабие лето. Ба-би-е лето… – вслух, распевно произнес Бергер. – Ифан, я никуда не лечу. Пожалуста, звоните Глебу.

Ряпушкин заморгал:

– Это еще зачем? Глеб вчера стал свидетелем какого-то невероятного происшествия – я, правда, не понял, что там случилось… собирался потом с ним поговорить. О чем это я?.. А, да – Глеб сегодня очень занят! – испуганно встрепенулся Иван Павлович. – И потом, Фридрих, у вас пресс-конференция…

– Не хочу пресс-конференция! – раздраженно отмахнулся писатель. – Ифан, звонить Глебу, пожалуста. Я должен ехать к одной женщине. Женщине-ягодке. Я не сказал ей главных слов, я не успел открыть ей душу.

– Фридрих, вы откроете ей душу в свой следующий приезд, – сладко улыбнулся Ряпушкин. – А сейчас нам надо в аэропорт. Грачев, ты это, не зевай… Жми на газ.

– Ифан, я должен ехать к этой женщине! Звоните Глебу, пожалуйста! А то я сам убегу! – Кажется, Бергер собирался выскочить из авто.

– Стойте, Фридрих! Я сейчас позвоню, позвоню… – Иван Павлович выхватил из кармана сотовый и, мысленно проклиная свою тяжелую судьбу, набрал номер переводчика Глеба Мазурова.

– Алло, Глеб, голубчик… Извините, что беспокою. Тут с вами хочет поговорить Фридрих.

Фридрих вырвал у Ряпушкина трубку.

– Глеб! Глеб, я должен ее видеть. Сейчас, непре-менно! Кого? Да ее, ту самую… которая – свет. Которая Свет-лана! Ну и что? Нет, Глеб, ты должен! Доннер веттер… Да мне плевать! Да, я должен. Я должен ее видеть!!! Как? Да, я запомнил… Данке.

Бергер вернул Ряпушкину мобильный.

Глаза у Фридриха горели, выглядел известный немецкий писатель совершенно невменяемым.

– Ифан. Ифан, мы едем к ней. Глеб сказал адрес.

– Куда? К кому? Боже мой, Фридрих, но самолет…

– Плевать. Мы едем к ней. Это мой… это моя судьба. Понимаете, Ифан?!.

Третий день Валентин Куделин не выходил из больницы.

Несколько раз звонил домой – у детей все было в порядке, Ваня и Лиза справлялись пока с домашними делами, правда, Лиза жаловалась, что Саня плохо спит по ночам, зовет маму с папой.

– Вань, ты бабушке с дедушкой пока не звони… – сразу предупредил Валентин старшего сына. – Как маме станет лучше, так им и сообщим.

– Пап… – В голосе сына звучала едва сдерживаемая тоска и тревога. – Пап, соседи говорят, будто мама сама с балкона прыгнула… Это правда?

– С ума сошел? Нет. Мама не могла так поступить, – быстро ответил Валентин. – Она белье вешала, оступилась… Мама нас любит, не могла она нас бросить.

– Я знаю. Пап… пап, а ей лучше? – уже с надеждой спросил Ваня.

– Состояние стабильное. Но выписывать пока рано… Главное, вы там держитесь, не вешайте нос. А я должен быть здесь, когда мама в себя придет. Помнишь, когда Санечка рождался, я тоже в больнице у мамы пропадал?

– Да. Да. Ты не уходи, будь с ней. Чтобы, знаешь, когда мама открыла глаза – тебя сразу увидела! Ты ей, главное, передай, что мы ее любим. Все – я, Лизка, Санька… ну и ты.

– Конечно, Ваня, конечно.

Валентин тогда не сказал сыну главного – состояние Зины хоть и оставалось стабильно тяжелым после операции, но особого оптимизма не внушало.

Врачи предупредили – Зина может не прийти в себя. Так и остаться безмолвным овощем… Или очнется, но это будет уже другая Зина – ведь последствия после такой тяжелой травмы головы непредсказуемы.

Валентин вспоминал, как несколько лет назад, когда рождался Саня, жена во время операции (в третий раз рожала тяжело, пришлось делать кесарево) тоже была на грани жизни и смерти. Он, правда, узнал об этом позже, задним, так сказать, числом… Испугаться особо не успел.

Тогда Зина быстро пришла в себя. Валентин ходил под окнами больницы, счастливый, болтал по сотовому с женой… К окну та не могла подойти, лежала. А говорить – могла.

А если сейчас она и говорить не сможет?!

Валентин третий день находился в подавленном состоянии. Сначала, когда ему сказали, что операция прошла нормально и смерть Зине уже не грозит, он находился в эйфории – надо же, помогла молитва!

А потом услышал вероятный прогноз… руки не опустились, нет, но на сердце опять лег камень.

Даже если Зина придет в себя, даже если она сможет говорить, думать, мыслить как нормальный человек… даже тогда – прежнего счастья не вернуть.

Их семейная жизнь погибла. Все потеряно. А дети, когда узнают, из-за чего их мать бросилась с балкона, навсегда проклянут своего отца. Может, и не проклянут…

Но прежнего счастья уже не будет.

Валентин спустился в больничную столовую, купил чай и булочку.

По телевизору на стене показывали новости. Репортаж с улиц – как праздновали День города. Обещали вечером грандиозный салют.