Территория моей любви - Никита Михалков

Нонна Мордюкова в фильме «Родня»

Эту главную тему мы прослеживаем на примере разных героев: бывшего мужа нашей героини – Вовчика, их дочери Нины, мужа Нины – Стасика.

Вовчик, которого играет Иван Бортник, – человек, вырванный из села, глотнувший городского воздуха, но так и не нашедший близкого себе дела, которое могло бы сделать органичным его существование на заасфальтированной почве. Он – человек без корней, хуже того – просто спившийся человек.

Нина – тоже человек, потерявший свои корни: от одного берега она оторвалась, к другому не пристала. Городскую жизнь она приняла как жизнь настоящую, и все наносное, мишурное, уродливое, что есть в ней, тоже приняла безоговорочно – как единственно правильное и разумное.

Это и саму ее искалечило как личность. А Стасик (я рад был снова встретиться с играющим эту роль Юрием Богатыревым) – изначально человек городской. В этой атмосфере он чувствует себя легко и привычно. Плохо только, что сам он личность достаточно ординарная, не умеет и не ощущает необходимости взглянуть на себя со стороны.

Снимать «Родню» было трудно еще и потому, что для нас это была первая картина на современном материале. Дело в том, что он в сознании зрителя уже оброс огромным количеством киноштампов, довлеющих над восприятием. То есть существует реальная жизнь, с которой зритель повседневно встречается, и некая киножизнь, псевдожизнь, в которой все выглядит иначе, по-особому. Герои живут в небывалых квартирах, носят новые, с иголочки, отутюженные костюмы, каких никогда и не бывало на советских магазинных прилавках, перед ними с легкостью открываются возможности, в действительной жизни совершенно нереальные.

Впрочем, и в картине «Родня» зеркального отображения современности нет. Мы нередко прибегаем к гиперболам, к деформации каких-то сторон реальности, каких-то черт характеров персонажей. И если кто-то из дотошных зрителей спросит нас по поводу той или иной подробности: «Где вы такое видели?» – мы честно ему ответим: «Нигде». Но если этот зритель поймет правила игры, по которым картина строилась, примет их для себя, то и герои наши, при всех неожиданностях их проявлений, станут для него абсолютно достоверными.

«Родня» – не бытописательная картина. Мы старались приподняться над буквальной фиксацией жизни, высказать ту правду, которая видна лишь взгляду в сущность характеров. Мы вели свой рассказ тем языком, теми средствами, которые нам близки.

Рабочий момент съемок. Светлана Крючкова в роли Нины, режиссер Никита Михалков, Нонна Мордюкова в роли Марии Коноваловой

Помните, люди, которые жили в коммуналках, получив отдельные квартиры, первое время съезжались, собирались, потому что им было необходимо общение? Разобщение, которое существует сегодня в больших городах, очевидно. Соударяясь и разлетаясь в разные стороны, мы здесь словно играем в пинг-понг самими собой.

Впрочем, картина «Родня» совсем не о том, как в деревне хорошо. Я не сельский житель и не могу замахиваться на живое и во всех деталях достоверное изображение русской деревни. В литературе и киноискусстве, слава богу, есть такие люди, как Василий Макарович Шукшин или Василий Белов, ими с полным правом сказано о жизни на селе очень многое.

Я снимал картину о том, что не все хорошо в городе. Потому что вижу, обостренно чувствую, что здесь разрываются как связи между людьми, так и связь человека с природой.

Во время съемок «Родни». 1981 г.

Однажды я заметил: чтобы картина получалась как можно более живой и естественной, ей порой на пользу авторское хулиганство. (Но, конечно, только в тех сценах, где оно органично и к месту.)

И мы хулиганили. Если вы обратили внимание, все официанты ресторана в «Родне» – это мы. Повар – это Паша Лебешев (уже покойный), гениальный оператор, мой очень близкий друг. А такой официант – гладко причесанный, с чуть длинноватыми волосами и с усиками – так это вообще девушка! Это Тамара, ассистентка нашего замдиректора. Мы решили слегка похулиганить и почти всю съемочную группу, то есть тех людей, которых нет на экране обычно, всех в фильме сняли – каждого в своем маленьком эпизодике, в своем амплуа.

Закончив монтаж и озвучание «Родни», я получил по картине сто семнадцать замечаний. Из принципиальных «принес в жертву» цензуре только один план: измученные на учениях молодые солдаты едут на грузовике. Редакторы мне сказали: «У бойцов слишком измученный вид, это неправдоподобно». Я план переснял: теперь с экрана смотрели на зрителя чистые былинно-прекрасные парни, но это, как ни странно, производило еще более тягостно-реалистичное впечатление – символ стал определеннее и пронзительнее. Если измученные лица солдат ассоциировались с теми ребятами, что тогда воевали в Афганистане, и вызывали ассоциацию с возвращающимися из боя, то прекрасные, чистые лица юных неопытных воинов, их отутюженные гимнастерки говорили о том, что они только едут туда, откуда вернутся измученными или не вернутся вовсе… Это производило абсолютно обратный эффект, но у редактуры не было теперь повода для придирок. Формально их рекомендации я выполнил, а предъявить мне открытые претензии в ассоциации с войной в Афганистане они не могли. Поэтому скрепя сердце они эти кадры пропустили.

Самым сильным моим впечатлением от обсуждений картины было обсуждение на парткоме, куда меня вызвали, хотя никогда я членом партии не был и даже сам на себя писал левой рукой доносы, когда случайно узнал, что властями запускается новая волна «привлечения в коммунистическую партию молодых творческих сил».

Так вот, получив приглашение зайти в партком, я первый раз в жизни воспользовался таким устройством, как диктофон. В то время они были более громоздкие, чем сейчас, но тем не менее уже такого размера, что можно было спрятать при желании в карман или в папку.

Итак, началось обсуждение картины, потом меня попросили выйти. Я вышел и, на свой страх и риск, диктофон оставил в комнате вместе с моими бумагами. Когда же меня пригласили обратно и сказали, что решение будет вынесено, я собрал все свои бумаги и папки (разумеется, со всем их содержимым) со стола и благополучно покинул кабинет парткома. Сел в машину, поехал на дачу и всю дорогу слушал продолжение этого заседания.

Вот это, доложу я вам, произвело сильное впечатление. Вдруг я увидел этих людей (и человека вообще) в таком свете, в таких проявлениях, о которых прежде и не догадывался. Немыслимое, невероятное двуличие, изощреннейшее фарисейство. Что там это беззубое определение – «двойные стандарты»…