Дитя урагана - Катарина Сусанна Причард
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Удивленная, я пошла объясняться с лавочниками. Должно быть, произошла ошибка, говорила я, никогда я не заказывала у вас джин, вино и всю эту бакалею. На это мне отвечали, что заказы делала моя экономка, и товар был доставлен мне на дом. Я попросила их впредь отказывать ей и попыталась внушить миссис Фаррелл, что некрасиво делать заказы на мое имя, а брать их себе. Счета продолжали приходить, правда, уже от других лавочников. Делать нечего, решила я, придется нам расстаться. Когда я сказала ей это, она расплакалась.
— Голубушка, — рыдала она, — пожалейте вы бедную женщину. Простите меня. Богом клянусь — больше этого не будет.
И я сдалась. Миссис Фаррелл мыла посуду, убирала квартиру, и все было спокойно — около недели. А потом опять посыпались счета, на этот раз из лавок, расположенных на каких-то совсем дальних улицах. Пришлось мне собрать всю свою твердость и рассчитать ее. Легко сказать — рассчитать!
Каждое утро, изо дня в день, она валялась, мертвецки пьяная, распространяя ужасающее зловоние, у моего порога.
Снова и снова я втаскивала ее в квартиру, заставляла помыться, кормила и давала ей несколько шиллингов на прощание. Но ничто не помогало. Несчастная не оставляла меня в покое, и каждый раз, увидев слезы в ее голубых глазах, я начинала ее жалеть. В конце концов я вынуждена была съехать с квартиры и перебраться в другой район, чтобы она не могла меня отыскать.
Я поселилась в старом доме в Уорлдс-Энде. То был квартал трущоб, и я подумала, что, живя здесь, научусь лучше понимать бедняков. Поблизости на углу был трактир, и каждый вечер воздух оглашался пьяными воплями; кричали торговцы рыбой и разносчики овощей; под визгливые звуки шарманки пели и водили хоровод дети. Я никак не могла привыкнуть к постоянному шуму и к омерзительным запахам, исходящим от сырых полуразвалившихся домов, от стен в подтеках мочи, от куч отбросов в водостоках и выставленных на тротуар мусорных ведер. Но я заново выкрасила у себя пол, повесила штору на окно и, разложив книги и бумаги, твердо решила обосноваться здесь, не смущаясь грязью в единственной на весь дом уборной и отсутствием ванной.
Придя ко мне в первый раз, Робби ужаснулась.
— Тебе надо поскорее выбираться отсюда, детка, — сказала она; ее рыжие волосы пламенели на тусклом фоне обоев.
— Почему?
— Ты заболеешь, если останешься, — заявила она. — Ты уж и сейчас похожа на привидение.
Когда она пришла в следующий раз, я действительно была больна. Шум и смрад доконали меня. Я не могла спать, и из-за вони кусок не лез в горло. Робби увезла меня к себе и не отпускала, пока я не поправилась. Пришлось признать, что жизнь в трущобах не по мне. Очевидно, нужно было обладать железным здоровьем, чтобы существовать в таких условиях, постоянно недосыпая и не имея возможности ежедневно принимать ванну.
Из всех районов Лондона мне всегда больше всего хотелось жить в Челси. Здесь был дом Карлейля, здесь, обращенная вдаль, к реке, стояла его статуя. Я прошла не одну милю, подыскивая подходящий дом, где могла бы пристроиться вместе с немногими моими пожитками, столом, кроватью и стульями, которые я, помимо всего прочего, купила для своего жилья в трущобах. Я видела много комнат и квартир, но каждый раз плата оказывалась слишком высокой.
Наконец после целого дня утомительных поисков я набрела на Челси-Гарденс — квартал так называемых «домов улучшенного типа». Он находился между казармами Челси и институтом Листера, возле парка Дома инвалидов войны и реки, на другом берегу которой был Баттерси-парк. Расспросив управляющего, я выяснила, что в полуподвале сдается квартира, неожиданно дешево, и что, представив соответствующие рекомендации, я могу там поселиться. И вот, заручившись рекомендациями отца и матери Робби, я поселилась в Челси-Гарденс, пока в полуподвале, но с перспективой перебраться выше, как только освободится еще какая-нибудь квартира.
Несколько месяцев я безмятежно жила и работала ниже уровня тротуара, не видя из окон ничего, кроме ног прохожих.
В Лондоне тогда происходили интереснейшие события — в полном разгаре было движение за женское равноправие. Я вступила в Общественно-политический союз женщин и даже несла какое-то знамя во время лондонского марша тринадцати тысяч женщин, хотя в работе союза почти не участвовала. Вдобавок я состояла в Женском журналистском клубе и в Кружке диспутов о свободе женщин — организациях довольно разного толка.
Диспуты кружка всегда проходили необычайно оживленно, поскольку обычно речь шла о браке и сексуальных отношениях. Там мне довелось услыхать, что «брак — это сделка, при которой женщина продает свое право на самостоятельную сексуальную жизнь». Но, заинтересовавшись «Нью-эйдж» и цеховым социализмом, я стала находить собрания кружка слишком феминистскими и анархистскими. Кое-кто из моих друзей доказывал, что синдикализм предлагает более действенные меры в борьбе с нищетой и эксплуатацией. Да и сама я больше склонялась к синдикализму. Пылкая суфражистка Мюриэль Мэттерс, та самая, что приковала себя однажды к решетке у галереи в палате общин, исповедовала научное христианство. Меня восхищали пыл и убедительность выступлений Мюриэль в защиту женских прав, но ее веру в научное христианство и масонство я принять не могла. А Робби по-прежнему увлекалась теософией и даже убедила меня прочесть несколько своих книжек.
Однако мой ум был слишком поглощен проблемами реального мира, чтобы удовлетвориться фантазиями метафизиков. Я жаждала конкретного дела, конкретных мер, которые помогли бы уничтожить нищету, суеверия и несправедливость, грозившие гибелью стольким жизням.
И постоянно, в самых разных источниках я искала ответа на тревожившие меня вопросы. Я ходила на собрания Фабианского общества, брала интервью у Мэри Мак-Артур и Маргарет Бондфилд, и практические результаты их работы по объединению английских женщин в профессиональные союзы подкрепили растущее во мне убеждение, что деятельность, направленная на улучшение условий жизни, куда важнее, чем размышления о тайнах души и влиянии потусторонних сил.
Однажды, вспомнив о десяти фунтах, обещанных мне за первый опубликованный в Англии рассказ, я отправилась в редакцию «Равноденствия» на Виктория-стрит в надежде получить наконец свои деньги. Preux chevalier пытался отговорить меня — он считал этот журнал «неврастеничным, истеричным и идиотичным», но я не могла быть объективной, вспоминая, как редактор расхваливал мое произведение.
Отыскав дверь
