Джузеппе Гарибальди. Мемуары - Джузеппе Гарибальди

Все же в Ливорно мы оставались только короткое время. Мы получили там несколько ружей, больше благодаря доброй воле Петракки, народного вожака, и других друзей, чем правительства. Численность нашего отряда увеличилась незначительно. Было решено отправиться во Флоренцию, где мы надеялись поправить положение. Однако здесь дело обернулось еще хуже.

Во Флоренции нам был оказан великолепный прием со стороны населения. Правительство держалось холодно и заставило нас голодать. Я был вынужден воспользоваться кредитом некоторых моих друзей, чтобы прокормить отряд. В то время герцог был в столице Тосканы. Говорили, однако, что бразды правления находятся в руках Гуеррацци[181]. Я думаю, что я не обижу великого итальянца, говоря истину: ведь я пишу историю.

Монтанелли[182], который заслуженно пользовался всеобщим уважением, я нашел таким, как представлял себе: искренним, честным, сдержанным, болеющим за дело Италии, человеком с горячим сердцем, готовым на самопожертвование. Однако противодействие некоторых других лиц сводило на нет любой хороший замысел. Поэтому короткое пребывание у власти доблестного воина, отличившегося у Куртатоне[183], не принесло ощутимых результатов.

Увидев, что дальнейшее пребывание во Флоренции бессмысленно и обременительно, я решил идти в Романью, где надеялся достичь большего. В крайнем случае, оттуда было легче перебраться в Венецию через Равенну. Но в Апеннинах нас ожидали новые, более тяжелые испытания. По дороге, на которой, по уверениям тосканского правительства, мы должны были достать провиант, не нашлось ничего, кроме благих пожеланий населения, настроенного, правда, сочувственно, но не имевшего никаких средств удовлетворить наши потребности. Наконец, письменный приказ правительства даже запретил бургомистру одного пограничного городка предоставить нам средства к существованию и предписывал непрошеным искателям приключений оставить страну. Вот при каких обстоятельствах дошли мы до Филигари, где узнали о запрещении правительства Папского государства переходить границу. По крайней мере священники поступали последовательно: открыто обращались с нами как с врагами. Цукки, тот самый, которого мы спасли в Комо и который был тогда военным министром, поспешил из Рима, чтобы заставить выполнить приказы. А из Болоньи двигался отряд папских наемников-швейцарцев с двумя орудиями, чтобы помешать нам вступить в государство.

Тем временем в горных местностях наступило суровое время года, и снег на дорогах доходил нам до колен. Был ноябрь. Действительно стоило труда приехать из Южной Америки, чтобы сражаться со снегом в Апеннинах! А те правительства, которым я имел честь служить и через владения которых мы проходили, не могли предоставить моим бедным героическим товарищам даже пальто. Было больно смотреть, как мужественные юноши пробирались через горы, одетые в это суровое время года в бумажные одежды, иногда просто в лохмотья. На своей родине, дававшей широкий приют разбойникам и отбросам всего мира, они терпели нужду в самом необходимом! Все деньги, которые имело большинство офицеров, были отданы в общую кассу, и с помощью гостеприимного хозяина гостиницы в Филигари мы кое-как просуществовали несколько дней.

Между тем папские швейцарцы заняли позиции по ту сторону границы и на всякий случай приготовились воспрепятствовать нашей попытке к переходу ее. Втайне они стыдились позорного дела, порученного им их жалким правительством. Мы не могли продержаться на наших позициях в Филигари долгое время. Поэтому нам не оставалось ничего другого, как снова отступить в Тоскану. Я прочел предписание тосканского правительства бургомистру, которому было приказано спровадить нас возможно скорее. Перед нами был выбор: или смириться, или начать борьбу с правительством. Точно так же и в Папском государстве мы вынуждены были бы прибегнуть к оружию против тех, которые помешали бы нашему продвижению. И эти преступления совершали правительства, от которых итальянцы ожидали освобождения! А ведь мы переплыли океан, правда, бедные, без сокровищ[184], но движимые желанием подарить свою жизнь Италии, свободные от всякой корысти, готовые пожертвовать ради родины даже нашими политическим убеждениями и ради нее служить тем, кто своим позорным прошлым не заслуживал нашего доверия! В то время мы почитали в глубине души имена Гуеррацци и Пия. А ведь тогда они заставили мучиться горстку голодных, увязавших в снегу молодых ветеранов, тех, которые должны были вскоре усеять своими телами несчастную землю, защищая Рим от чужеземцев, тех, которые умирали в отчаянии от того, что не удается отстоять его свободу!

Жители Болоньи услыхали о нас и возмутились преступным к нам отношением. Когда болонцы возмущаются — это без последствий не проходит, о чем хорошо знают австрийцы. Папское правительство испугалось, и поэтому мне было разрешено войти в Болонью и вступить в переговоры с начальником папских швейцарцев, генералом Латуром. Когда генерал Латур появился на балконе своего дворца, болонцы стали кричать: «Наши братья войдут сюда, или вы полетите с этого балкона». Так вступил я в Болонью, восторженно приветствуемый ее великодушными жителями, которых я должен был успокаивать, так как они готовы были немедленно прогнать чужеземцев и предателей. Я условился с Латуром, что мы пройдем через Романью и Равенну и оттуда отплывем в Венецию. Затем я потребовал от него спешно оказать поддержку мантуанскому отряду, который вышел из Генуи, чтобы присоединиться к нам. Далее, в разговоре с Цукки я добился разрешения пополнить наши ряды добровольцами из Романьи; и маленький отряд вышел под началом капитана Баццани, моденца, чтобы соединиться с нами в Равенне.

Тут я в первый раз увидел в Болонье храброго Анджело Мазина[185]. Достаточно было увидеть его раз, чтобы начать уважать и любить. После отступления римской дивизии из Ломбардии, где он сражался как герой, Мазина оставался в Болонье или в ее окрестностях. Теперь он стоял во главе болонских простолюдинов, которые 8 августа героически освободили свой город от австрийцев. Он сдерживал безумное возбуждение этих людей, вызванное трусостью и предательством священников и отступников. В это же время Мазина, побуждаемый пламенной любовью к родине, собрал и организовал (частью на свои средства) кавалерийский отряд, который своей выправкой, прекрасной формой и мужеством мог возбудить зависть любой регулярной части. Пользуясь своим влиянием, Мазина то разжигал, то сдерживал страсти населения. Несомненно, он и падре Гавацци[186] существенно влияли тогда на болонцев и способствовали нашему освобождению из Филигари. Мазина решил также отправиться в Венецию, устав от бездействия и отчасти побуждаемый к тому пособниками иноземцев и папистами. В Комаккьо он занялся подготовкой перехода к властительнице Адриатики[187].