Вьюжной ночью - Василий Еловских

В школе начали учить ребят, как разводить кроликов. Санька купил у знакомого школьника двух самочек и самца, поселил их в хлеве, кормил, поил, убирал за ними навоз. Славная животинка — кролик: что ни дай, все слопает. И плодовитый. Везде теперь в хлеву кролики. Мясо кроличье вкусное, бабка любит его даже больше, чем курятину. Только вот роются, как свиньи. Все в хлеву изрыли. Санька просто диву дается, глядя на них.

Федькина семья, по всему видать, жила в Боктанке плохо, беднее бедных, и Федька часто напрашивался к кому-нибудь из одноклассников на ночлег, тогда он мог сытно пообедать, поужинать, позавтракать, поспать в теплой сухой избе. Он ни перед кем не лебезит, не принижается и спокойно говорит тому, другому: «Слушай, а если я сегодня заночую у тебя?» — и эта простота и уверенность нравятся Саньке. Не всякий брал его с собой, многие сочувственно вздыхали и… отказывали под разными предлогами. Он чаще всего ночевал у Саньки.

— Сегодня что-то много задали уроков, — сказал Федька. — Придется посидеть.

Можно по голосу узнать, что Федька не здешний, он по-южному акает, тогда как все боктанцы окают, и сильно, не говорит «че», «пошто», «робить», «вчерась» и других уральских слов. Правда, у него тоже есть свои, непонятные боктанцам, слова.

— Сестренка моя заканчивает школу, — продолжал Федька. — И ей хотелось бы на курсы машинисток поступить. Только не знает, есть ли где такие курсы.

— В Свердловск надо ехать. А в институт не хочет?

— С институтом ничего не выйдет.

— Боится, что не сдаст?

— Да нет, — махнул рукой Федька. — В институт же не принимают раскулаченных. Ты что, вчера родился, парень, что ли?

— Интересно! Так ить раскулачивали-то не ее.

— Тут мало интересного, слушай.

— А если взять да скрыться куда-нибудь. И потом сказать, что из рабочих.

— А документы?..

Дома у Семеновых были гости — долговязая тощая баба с тремя девочками, одна из которых была немножко постарше Саньки с Федькой, а другие — малышки-погодки. Все четверо в темной, пропыленной несвежей одежде, на платьишках заплатки. Сидели за столом. Ели. На столе — редька с квасом, квашеная капуста, картошка в мундире, соленые грузди, паренки и яички — все свое, домашнее.

Как оказалось, баба пробиралась из соседнего заводского поселка в Свердловск, к вдовой сестре, жившей где-то на окраине в собственном доме с огородом. До Боктанки шли пешочком, сколько-то проехали на попутной подводе, а здесь сядут на поезд.

— Она-то хоть знат, что вы едете? — спросила бабка.

— Да еще в прошлом году звала. Дескать, если что, так приезжайте, мол.

— А может, она так это… для блезиру? А как приедете, обратно турнет. Стока ртов навалится.

— Да нет. Не должна.

— Все ж таки надо бы тебе покудова одной съездить. Береженого бог бережет. Договориться бы. А то че ж так-то, с бухты-барахты.

— Да ничего, думаю…

— Ой, смотри, девка! Вдруг от ворот поворот получишь.

— Да не должно. Сестра все ж таки.

— Везде хорошо, где нас нет. Деньги-то хоть есть?

— Какие деньги — слезы.

— На старом-то месте худо ли, бедно ли, а жили. Пес их знает, че у их там, у городских, на уме-то. Будешь потом казниться.

Баба замолчала, понурилась, видать, и сама стала сомневаться.

— А где сестра-то робит?

— На Верх-Исетском заводе.

— А живет-то как?

— Да обыкновенно.

— Ох-хо-хо! — покачала бабка головой, глядя жалостливыми глазами на девчонок. — Упласталися, поди, за дорогу-то, малышечки. Стока отмахали. А ить ножонки-то слабенькие. Ешьте, ешьте, не стесняйтеся. Одна-то у тебя совсем махонькая.

— Да не так чтоб… За неделю до пасхи уже три минуло.

— Уу!.. А с виду-то совсем маленька.

Помолчали. Потом бабка сказала:

— Зря ты едешь, пра. В гостях хорошо, а дома лучше. Дома-то и стены помогают.

— Да какие там стены! — В голосе бабы слезы и злость. — Все к черту валится.

— Ну летом бы подладила. Где-то что-то подбила.

— А на какие шиши? Вон скока ртов. А он умотал куда-то и ищи-свищи.

— Ты про мужика свово говоришь?

— А про кого еще.

— Деньги-то хоть высылает?

— Он вышлет, жди. — Женщина говорила таким тоном, будто это бабка Лиза, такая-сякая, виновата во всем, будто из-за нее муженек сбежал неведомо куда.

Начались обычные бабьи расспросы:

— А пошто хоть он сбежал-то?

— А я откудов знаю.

— И все ж таки?

— Что все ж таки? Взял да и смылся. Тока и видели.

— И не знаешь, где он?

— Если б знала.

— Подожди! А может, с им беда какая?

— Ну прямо! Я ж сразу поняла, что он сбежал, зараза такая. Прихожу домой… Я с маленькими к соседке ходила. А старшая в школе была. Посидела у соседки. Прихожу, а его уже и след простыл. Одежу свою увез. И денег половину. Ну одежа — ладно. А деньги-то… Даже не подумал, как я… буду с имя тутка.

— Так ниче и не говорил?

— Через два дня почтальонка письмо принесла. Коротенькое. Прости, дескать. Я, дескать, тебя не люблю. А сердцу не прикажешь. Если будут деньги, пришлю. Тока врет он, скотина. Черта лысого дождешься от него. И щас хоть ревьмя реви.

— Наверно, куды-нибудь далеко махнул.

— Бабы видели, как он на грузовик садился. А грузовик в Свердловск ушел.

— А может, ты и встретишь его там?

— Не знаю. Думаю, что он дальше подастся.

— Один уехал? — спросила бабка уже более тихим голосом.

— Один. — Гостья махнула рукой. — Но такой, я те скажу, без бабы не останется. Я уж потом узнала, что он ишо к одной тут у нас бегал. К продавщице.

— Че ж ты за такого взамуж-то выходила?

— Да откудов я знала? Все они хорошие, пока ухаживают да подмазываются.

— Да! — завздыхала бабка. — Конечно, дома-то у тебя, наверное, и огородишко, какой-никакой, а был.

— Да так… маленький.

— Взяла бы да и другой огород завела. Уж где-где, а у вас тама земли-то полным-полно. Поросеночка бы купила. Кроликов. Не так уж они и дорого стоят. Грибов засолила бы да засушила. Ягодок насбирала. И жила бы как у Христа за пазухой. Чихала бы на все эти лавки-то и на базары-то.

Бабка Лиза говорила весело, дружески. Но гостье все же не по нраву была бабкина речь, и она искоса, сердито посматривала на хозяйку, по-уральски говоря, взбуривала.

— А этих куда прикажешь? — Она сердито показала на малышек. — За ними глазоньки да глазоньки нужны.

Но бабка тоже не лыком шита, любит настоять на своем.

— Я тя вдвое старея, и ты не обижайся на меня. Ты ишо в прыску[1] баба. И девчонка у тебя уже вон кака. Да вдвоем-то, хо-хо!.. Бойкого даже лес накормит.

— Да уж выдумывай давай. Ну летом там… ягоды, грибы. А щас-то чего?

— И щас. Шишки вон уже есть, круплянки. Сок березовый.

— Да проку-то с этого соку.

— Крапива, и та…

— Какая крапива?

— Как какая! Кака растет. Нарви и — в суп. Репей скоро будет. Кислица.

— Ну ты, кажись, смеешься надо мной. Сама-то небось крапиву не ешь.

— Я, слава богу, без крапивы покудов обхожуся. А вот в двадцать первом году, помню, клала в суп и крапиву. И — ничего.

Бабка, видать, тоже обиделась, голос у нее стал громче, грубее. Сейчас она посматривала на бабу уже слегка иронично и изучающе приглядывалась к старшей девочке с бледным личиком и потухшим взглядом.

— Старшая-то у тебя не хворает?

— Да она-то нет. А я вот болею. Поясницу уже целу неделю ломит. И голова, как с похмелья. Ну ниче сообразить не могу.

Бабка вытащила из подпола кринку с молоком.

— Это малышкам. Нате-ка!

Самая маленькая девочка, глазастая, непричесанная, увидев молоко, заплясала на табуретке от радости.

— Ты рехнулась, и че ли?! — закричала на нее мать. — Сиди!

— Пучай порадуется. — Бабка и сама радовалась, глядя на малышку.

Старшая девочка посмотрела на молоко, на две чашки и опустила глаза. Бабка Лиза подумала, что девочка чем-то похожа на смиренную монашенку: не дашь, так и не попросит, даже вида не подаст, что хочет пить. Сегодня у Семеновых было плохо с молоком: у соседки неожиданно околела корова, и соседка, имевшая в доме пять ребячьих ртов и больного, мало на что способного мужа, впала в отчаяние. Бабка Лиза, стараясь приободрить ее, отдала ей весь утрешний удой.

Все четверо вскоре пошагали на станцию, и школьники, пообедав, занялись каждый своим делом: Санька начал читать книжку (интересную, надо сказать, с картинками — как охотятся в Африке на львов), а Федька — готовить уроки.

Когда-то Саньке казалось, что Федька так хорошо учится потому, что очень умный, но потом, наблюдая за ним у себя дома, понял: это не столько от ума, сколько от усердия — парнишка без передыху корпел над учебниками, будто прилипал к ним. Куда ни позовешь его, к примеру, зимой покататься на лотке (ведь в степи не было ни гор, ни лотков), летом порыбачить (в Чусовой вон как клюет!), он отказывается. И в Санькину мальчишескую голову приходила совсем взрослая мысль: «Память-то и старательность я, выходит, за ум принимал».