Объясняя религию. Природа религиозного мышления - Паскаль Буайе

Трупы вызывают нарушение взаимосвязи

Мертвые тела – это в какой-то степени метаморфоза, они противоестественны, но реальны. Разница в том, что биологические метаморфозы – это забавная, но не слишком важная составляющая нашего естественного окружения, тогда как мертвое тело, наоборот, гораздо более важный элемент социальной среды. Их отражение в сознании вызывает некие распространенные заключения о социальном взаимодействии и одновременно этим заключениям противоречит. Таким образом, они создают нечто вроде расстройства, которое в других контекстах мы наблюдаем у людей с поражениями мозга или другими видами когнитивных нарушений.

Присутствие мертвого человека вызывает сложный поток умозаключений от разных систем, между которыми возникают нестыковки. Вид человеческого трупа провоцирует на определенные заключения систему распознавания живых существ – такие же интуитивные выводы у нас возникают при виде мертвых животных. Мы интуитивно допускаем, что в какой-то момент животное прекращает двигаться навсегда, и после этого у него не может быть целей и объектов внимания. С людьми все несколько иначе, поскольку система распознавания живых существ и система интуитивной психологии, как правило, активно обмениваются сведениями с системой досье.

Когда мы сталкиваемся со смертью известного нам человека, происходит нечто одновременно знакомое нам по опыту и странное с точки зрения этих систем. Система распознавания живых существ выдает недвусмысленное заключение относительно этого человека: его уже нет, у него нет целеполагания и т. д. Но система досье не может взять и выключиться. Она по-прежнему делает выводы о конкретном человеке на основе сведений о прошлом взаимодействии с ним, как будто он по-прежнему рядом. Об этой нестыковке свидетельствует в том числе избитая фраза, которую все мы слышали или произносили на похоронах: «Ему бы это понравилось». То есть умерший одобрил бы то, как проводятся его похороны. Однако многие из произносивших нечто подобное сами ощущали, насколько эта мысль, при всей ее утешительности, абсурдна. Оценивать качество ритуальной церемонии типично для живого существа, участвовать в собственных похоронах можно лишь в качестве мертвого, а мертвые оценочных суждений не выносят, да и в принципе никаких действий не производят. Однако мысль возникает и кажется довольно естественной, потому что наша система досье по-прежнему работает и потому что ее заключения производятся без учета данных, предоставляемых системой распознавания живых существ. А вот если сопоставить два этих источника информации, мысль окажется абсурдной.

Все мы делаем умозаключения относительно мертвых на основе досье. Мы сердимся на них, одобряем их прижизненные поступки, ругаем за те или иные действия и очень часто обижаемся на сам факт смерти. А теперь обратите внимание, что эмоции эти попросту недопустимы с точки зрения системы распознавания живых существ. Иными словами, столкновение со знакомым нам умершим во многом схоже с одним из диссоциативных расстройств, которые мы рассматривали выше. То есть одна из систем логического вывода активно производит умозаключения, которые, по данным другой системы, попросту исключены.

Многие философы и антропологи придерживаются мнения, что смерть представляет для человека особую концептуальную проблему прежде всего потому, что человек – неисправимый дуалист. То есть мы все интуитивно чувствуем, что тело и сознание – явления разного порядка. Поэтому нам трудно понять, как может исчезнуть сознание, когда разрушается тело. Однако когнитивная загадка, порождаемая мертвым телом, на самом деле гораздо конкретнее. Она коренится не в абстрактных понятия тела и сознания, а в наших интуитивных умозаключениях и способе работы некоторых систем логического вывода. Дуалисту ничто не мешает принять как данность, что сознание угасает, когда тело испускает дух. Проблему создает не представление о том, что человек по-прежнему с нами, а конфликтующие интуитивные заключения двух систем – обе они сосредоточены на человеке, но одна отвечает за одушевленность, а другая за идентификацию.

Теперь становится понятнее, почему похоронных обрядов так много и почему, какие бы формы они ни принимали, их стержень обычно составляют предписания относительно манипуляций с мертвым телом. Это и в самом деле ключевой вопрос. Представления людей сосредоточены на переходе усопшего в иное состояние, а не на подробностях загробной жизни. Кроме того, в свете этой гипотезы более логичным выглядит рассмотренное нами деление погребального обряда на два этапа. Эти этапы могут соответствовать двум разным периодам психологической активности: во время первого люди все еще пребывают в замешательстве, о котором мы говорили выше, а ко второму об усопшем остаются только воспоминания, но и они постепенно стираются и уже не активируют систему досье.

Сфокусированное горе и страх против страха вообще

Первое, что обычно упоминается, когда речь заходит о представлениях о смерти, – горе, однако его лучше отложить напоследок. Это совершенно особая эмоция, поскольку связана с диссоциативным объектом, то есть человеком, о котором разные когнитивные системы дают не согласующиеся между собой заключения. Само горе это не объясняет – только его особый оттенок по отношению к мертвым.

Почему мы в принципе испытываем горе, пока еще не очень ясно. Однако, если взглянуть с точки зрения эволюционной истории, какие-то аспекты этого чувства становятся понятнее. Потеря ребенка, любящих родителей или бабушек и дедушек, которые заботятся о вашем потомстве, – очевидная генетическая катастрофа. По сухому генетическому счету потеря ребенка – это настоящая беда, тогда как потеря младенца – это меньший ущерб (поскольку в него вложено меньше сил); утрата подростка – наихудший вариант (потерян весь вклад и средство передачи генетического материала), а потеря престарелого родителя должна казаться менее травматичной. По некоторым данным, относительная интенсивность горя (очень трудно поддается измерению, но какие-то статистические заключения на основании крупномасштабных сравнений получить можно) этим предположениям соответствует. Но мы теряем не только близких родственников. Поскольку человек – вид социальный и поскольку мы так давно живем небольшими группами, потеря любого ее члена – это утрата источника ценной информации и потенциального сотрудничества.[109]

Тем не менее, даже если эти эволюционные соображения объясняют, почему по одним людям мы горюем, а по другим нет, нам по-прежнему не ясно, откуда в принципе возникает настолько сильное негативное чувство. Биологи выдвигают гипотезу, что многие негативные эмоции могли развиться для настройки последующих решений. Например, казнясь о том, что плохо с кем-то обошлись, мы даем себе эмоциональную установку в будущем обходиться с людьми лучше. Однако в случае чьей-то смерти это вряд ли оправдано, поскольку мертвые уже не могут участвовать ни в каком социальном взаимодействии. И все же, возможно, именно в этом аспекте и заключается то, что ускользает от человеческого сознания. Как я уже предполагал, в присутствии мертвого тела какие-то когнитивные механизмы по-прежнему функционируют так, будто человек все еще с нами. Так что, хотя общего объяснения для горя у нас нет, может быть, в нем удастся лучше разобраться, если исходить из того, что лишь некоторым из наших когнитивных систем смерть представляется концом.

Горе не единственный процесс в эмоциональной сфере, вызываемый присутствием мертвого тела. Как показали эксперименты Кларка Барретта, наше понимание смерти опирается в основном на интуитивные представления об одушевленности, сформировавшиеся в контексте избегания хищников. И хотя современные дети мало знакомы или вообще не знакомы с этим явлением, именно в этом контексте их интуитивные представления легче всего выявляются и обладают наибольшей четкостью, позволяя нам взглянуть на соответствующие эмоции под новым углом. Сторонники теории «управления ужасом» утверждали, что источником ужаса служит смертность как таковая. Однако исследования систем логического вывода позволяют предположить, что гораздо более вероятным источником интуитивных представлений и эмоций служит боязнь оказаться объектом охоты. По сути, мертвая добыча – это всего лишь одна из разновидностей мертвых тел. Однако наши интуитивные системы могут интерпретировать это с точностью до наоборот, считая добычу понятным объектом, а другие мертвые тела представляя по аналогии. Значит, если вид трупа вызывает ассоциации с чем-то мучительным, возможно, причина кроется в том, что мертвец в какой-то степени воспринимается как жертва охоты.

Мертвые тела и сверхъестественные сущности

В первой главе я высказывал предположение, что многие религиозные явления обязаны своим существованием скрытым механизмам релевантности. То есть, если определенная тема или объект активно провоцирует умозаключения в разных системах сознания, вероятность стать объектом культурного внимания и дальнейшей доработки для нее повышается. Именно так, судя по всему, происходит с мертвыми телами. Их присутствие в силу разных причин активирует разные системы сознания. Релевантная концептуальная интерпретация интуитивных представлений, поставляемых нашей системой защиты от заражения, дает повод считать их заразными; они вводят нас в ступор, поскольку интуитивные выводы разных систем не согласуются между собой; они эмоционально окрашены в силу нашего личного отношения к ним; они пугают, поскольку активируют схемы избегания хищников.