Жёлтые короли. Записки нью-йоркского таксиста - Владимир Лобас

Проходит месяц, другой, а настороженность медиков не ослабевает.

Отлично зная, что такая предупредительность по отношению не то, что к заключенному, но даже и по отношению к заболевшему капитану КГБ – явление по советским нормам из ряда вон выходящее, неуемный Гелий и тут не упускает случая поддеть следователя: уж не боится ли, дескать, наша госбезопасность получить в ходе следствия свежий трупик пятидесятилетнего мужчины?

Однако же мягкотелый следователь в ответ, как топором отрубил:

– Нет, Гелий Иванович, ЭТОГО мы не боимся. Чего нам бояться? Везде можно заболеть, все может случиться.

И острослов Гелий не нашелся, что возразить. Логика на этот раз была не на его стороне…

3

Наш дом, «рай бедняков» покидала первая эмигрантская семья. Все русские высыпали во двор. Женщины наблюдали суету переезда издали, а мужчины – подходили, предлагали помощь. Эмигранты – народ бережливый и считают предосудительным тратить деньги на то, что можно сделать своими силами.

Отъезжающие благодарили доброхотов, но от их бескорыстных услуг отказывались: мебель таскали нанятые, умелые грузчики; мы провожали своих соседей – в лучшую жизнь. Рыбный магазин освободил Розу от обязанностей официантки в доме престарелых.

Из чрева фургона-грузовика выглянул Миша:

– О, Володя! Ты как раз мне нужен…

Но сначала мы поговорили о новом жилье. Три спальни, веранда, сад, гараж – дворэц!

– Володя, мой адрес легко запомнить: три девятки, Ротшильд авеню…

Ротшильд авеню – это «джунгли», район, куда белый человек поедет только в случае необходимости. Миша не приглашал меня на новоселье; он хотел, чтобы я наведался к нему в магазин.

– Подскочи, когда у тебя будет время.

Впрочем, для обид оснований не было: живя в одном доме, мы не ходили друг к другу в гости…

– Хватит уже мучаться в чекере, – многозначительно сказала Роза.

– У меня ты будешь иметь не меньше, – сказал Миша.

– А делать что нужно? – поинтересовался я.

– Ничего, – простодушно отвечал Миша. – Ровным счетом ничего… Так ты заскочишь?

– Он заскочит, – пообещала Роза.

4

Я тосковал о прошлом, которое некогда с такой легкостью перечеркнул… Мне было только двадцать два года, когда я, начинающий провинциальный журналист, замахнувшись написать свой первый сценарий – о знаменитом враче – устроился санитаром в киевский Институт нейрохирургии.

Я таскал баллоны с кислородом из кладовой в операционный корпус мимо стоявшего в стороне одноэтажного домика, где помещался морг, и, улучив минуту, в укромном углу записывал в блокнот свои наблюдения:

«Прежде чем войти в морг, на вскрытие, врачи снимают белые халаты…»

Вооруженный шваброй и ведром, я мыл пол в подвале главного корпуса и очутился как-то в маленькой, безоконной комнатушке, где на грубосколоченных палках стояли тысячи серых канцелярских папок – истории болезней. Я открыл одну: «окончательный диагноз – саркома». Открыл другую – «медуллобластома»; третью – «астроцитома»…

Завороженный звучными и страшными словами, совершенно не представляя себе, как это будет выглядеть на экране, я строчил:

«Это парад опухолей… За каждым из препаратов стоит человек, который хотел жить… Люди, снимите шапки: здесь мертвые учат живых…»

Добросовестность и безответность санитара вознаграждались тем, что уже через неделю или две мной помыкал каждый кому ни лень, вплоть до алкаша-лаборанта, в обязанности которого входило чистить клетки подопытных животных и таскать им корм. Как-то с одним из таких поручений я попал в институтский виварий…

Едва переступив порог удушливого этого помещения, пропитанного еще более мерзкими запахами, чем морг; впервые услышав стоны истерзанных экспериментаторами, обреченных на муки и смерть тварей, я понял: сюжетом моего сценария будет судьба – собаки…

5

Бездомная, худющая дворняга бродит по зимнему городу. Сияют витрины, спешат куда-то прохожие и машины; сапогом пинает собаку торговка, продающая пирожки…

Ни вальяжным догам, ни овчаркам с медалями, ни холеным моськам, которых прогуливают на поводках, нет дела до замерзшего бродяги.

Мальчишки дразнят шелудивую собаку; прохожий, за которым она было увязалась, останавливается, грозно подняв палку. Лишь один человек обратил внимание на несчастного пса, пожалел его, бросил ему кусок колбасы или хлеба, подозвал, погладил и – захлестнул шею арканом.

Собаку швырнули в машину и привезли в «тюрьму»…

Клетки вивария, собачья тюрьма… Но зато здесь – кормят… К тому же у собаки появился новый хозяин. Пес быстро привык к нему, к его необычным играм: просвечиваниям на рентгене, взвешиваниям, измерениям кровяного давления, прослушиваниям легких и сердца.

Но однажды, когда исследователи убедились, что животное совершенно здорово, собаке дали наркотик, она уснула.

И снился ей наивный и пьяный собачий сон…

А новый хозяин наполнил шприц суспензией, добытой из раковой опухоли другого пса, и впрыснул – подопытному животному…

Экспериментаторы непрерывно следят за развитием опухоли под черепной коробкой собаки. В артерию вводится контрастное вещество, и на рентгеновских снимках возникает и растет из наплыва в наплыв «тень саркомы» – сеть новообразующихся сосудов, питающих опухоль кровью…

Исследователи ждут столь важных для ранней диагностики первых симптомов. И они появляются: пес стал неспокойным, утратил аппетит, сон…

Опухоль растет, вызывая у животного первый приступ эпилепсии. Тело сводят и передергивают судороги…

За первым приступом следует второй, затем наступает паралич, сужается поле зрения, останавливается перистальтика…

Собачья жизнь висит на волоске, но пса усыпляют, везут в операционную вивария и – удаляют опухоль!

По мере того как хирургическая рана заживает, к собаке возвращаются силы. Она ест, ползает, встает, ходит, бегает, встречает своих мучителей радостным лаем!.. Но убедившись, что животное выздоровело, исследователи убивают собаку: они обязаны выяснить на вскрытии, поражены ли другие органы – метастазами?

6

Почему так старательно восстанавливал я в памяти именно те наметки сценария, в которых моя фантазия вступала в противоречие с жизненной правдой?

Злокачественные опухоли прививали животным при исследовании новых противораковых препаратов, но для этих целей использовались не собаки, а менее ценный «биологический материал»: морские свинки, крысы, кролики. Собаки применялись для опытов более сложных.

В операционной вивария собакам вживляли в мозг особые имитирующие опухоль модели с тем, чтобы у экспериментатора была возможность контролировать и размеры «опухоли», и темпы ее «роста», и произвольно выбирать, какой именно из жизненно важных центров в мозге подопытного животного сдавит модель. Иногда для этой цели избирался центр координации движений, иногда – центр дыхания, иногда – центр безусловных рефлексов… Если размеры вживленной в собачий мозг модели экспериментаторы медленно уменьшали, сдавленный ею мозговой центр перестраивался, и приступы эпилепсии у собаки – прекращались…

К тому времени, когда я стал в виварии своим человеком, когда мне уже поручали иной раз закрепить животное на операционном штативе или подержать расширитель раны во время операции, – выяснялось, что цель многих опытов непонятна не только мне, но и лаборантам: за протоколами этих опытов ежедневно приходили сотрудники нового корпуса, выстроенного в глубине институтского двора – позади и морга, и вивария.

Я знал, что в новом корпусе тоже есть операционная и что оперирует в ней один из лучших хирургов института – профессор Михайловский, нелюдимый, никогда не улыбающийся. Больных, которых он оперировал в этом корпусе, никогда не навещали родственники…

Почему обо всем этом я вспоминал каждый раз, когда наталкивался в рукописи на то самое место, где так неожиданно и необъяснимо менялся стиль записок физически и духовно крепкого, налитого злой веселостью заключенного? О, не сомневайтесь: причина была, была!

7

«Мне надо записать все шесть месяцев моих под следствием… но я не знаю, сколько мне дано времени, и спешу хоть как-то второпях, лежа, изогнутый в три погибели и почти не видя строки, записать главное – март. Весь ужас, все омерзенье, и как я сломался…»

Полгода, проведенные Гелием под следствием, четко разделялись на два неравных по времени периода: пять месяцев во внутренней тюрьме КГБ и – март, «проклятый месяц март», – как пишет Гелий, – когда он оказался в тюремной больнице…

Врачи из ведомства госбезопасности порекомендовали перевести заключенного из следственного изолятора в тюремную больницу исключительно своевременно. Гелий был госпитализирован 2 марта, а всего лишь три дня спустя у него отнялась правая нога…