Марк Аврелий. Золотые сумерки - Михаил Ишков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Какое дело имеешь ко мне, император?
— Объясни, Ариогез, чего ты добивался, решившись воевать с Римом?
— У меня не было выбора. Я не прочь пожить с тобой в мире, однако, как видишь, не судьба. Четыре года назад я просил Помпеяна выделить земли на правом берегу реки, куда мы могли бы всем племенем переселиться из Богемии. Я готов был встать под твою руку. Со мной пришло бы более половины нашего народа, однако твой зять для видимости затеял переговоры, а сам тем временем напустил на нас Виндекса с двадцатитысячным войском.
По — моему, Помпеян решил заслужить триумф, ведь, насколько мне известно, твоего дозволения на эту подлую каверзу он не получал. Мы разгромили Виндекса, я сразил его в бою, после чего поздно было говорить о мире. Спустя год на наши земли напали готы, и поставленный тобой Фурций трусливо бежал за реку. Я возглавил ополчение. Нам бы не отбиться, если бы не золото, награбленное в твоих землях, Марк. Прости, что величаю тебя по имени. Я могу это позволить, моя честь не запятнана. Проиграл я в честном бою, снес голову Макринию в честном бою. Я тоже носил корону.
— Говори.
— Ты знаешь, я вырос в Риме. Я не чужд Риму, но жить под его пятой невыносимо…
— Ты сказал, что на вас напали готы.
— И не только готы, но и те, кого вы называете вандалами, а также свевами. Их много, они храбры и своевольны как избалованные дети. Золото, которое досталось мне на твоих землях, я использовал, чтобы указать северным князьям достойную цель. Они клюнули, Марк, и я повел их.
— Если ты вернешься к своему народу, мы сможем заключить мир?
— Вернуться я могу, Марк, но мне уже никогда не быть царем. Ванний был отведен в священную рощу и там получил благословение Вотана. Гадание оказалось в его пользу. Если я вернусь, я возьму меч в руки и буду сражаться во главе своей личной дружины.
— Можно ли договориться с Ваннием?
— Теперь, когда погибли знатные из всех главных родов, нет. Битва неизбежна. Это будет великое сражение для моего народа. Я хотел вести против тебя дружины, но Господь рассудил иначе. Марк?..
— Я слушаю.
— Мне не к лицу просить об этом, но Господь простит мне слабость. Ты намерен провести меня в триумфальной процессии? Провести в цепях, как собаку? Провести на потеху римской черни мою жену и детей? Не лги и отвечай честно.
Марк не ответил. Молчал долго, прикидывал и так и этак.
— Я подумаю, Ариогез, — наконец ответил император.
— Только не думай слишком долго.
Марк Аврелий невольно отшатнулся. Голос его прервался от волнения.
— Ариогез, ты посмеешь поднять руку на жену и детей?!
— Что мне остается, — спокойно ответил Ариогез. — Чтобы они увидели мой позор? Ты же не ответил на мой вопрос!
— Я ответил — подумаю.
Ариогез опустил голову.
— Ты вправе думать как угодно долго. Только учти, Ванний молод и очень жесток. Я не убивал пленных, он же окропит римской кровью священную рощу. Он зальет ее кровью. Реки покраснеют, воронью будет обильная добыча. Он умеет воевать, он дерзок и умен. Я буду ждать исхода сражения. Если ты победишь и в тот же день не дашь мне ответ, дозволь мне поступить со своими родными, так, как того требует честь. Я знаю, ты можешь разделить нас, приставить к нам стражников, которые будут следить за каждым нашим движением, но я обращаюсь к твоему разуму — позволь мне поступить так, как я сочту нужным.
— Я дал ответ — жди.
С тем и ушел. Скрылся в тени. В этот момент император приметил, что Сегестий, его телохранитель, задержался. Встал и Марк, отшагнул глубже в тень, прислушался.
Сегестий, оставшийся наедине с Ариогезом, некоторое время пристально разглядывал пленного царя, потом спросил на германском наречии. Спросил чисто, с каким‑то даже вызовом.
— Скажи, Ариогез, как оно, терпимо, если придется убить своих детей собственной рукой?
Ариогез вскочил с колоды.
— Ты — квад?
— Да.
— И служишь этим?
Сегестий усмехнулся, затем повел разговор на латыни.
— Ты помнишь меня, Ариогез?
Царь с некоторой задержкой отрицательно покачал головой.
— Понятно, — кивнул Сегестий, — столько лет прошло. Может, ты вспомнишь Маробода? Вспомнишь, как разорил его гнездо, убил жену, сгубил детей?
Ариогез напрягся, даже чуть набычился, потом на его лицо легла усмешка.
— Уж не паршивца Сегимунда я вижу перед собой?
— Его, светлый князь, его! Может, вспомнишь, как бил меня за дерзость, а потом продал на рынке в Виндобоне?
— Помню, Сегимунд. Ты пришел получить с меня кровь моих сородичей? Сейчас самое время. Ты, смотрю, в больших чинах.
— Да уж, император умеет наказывать, но умеет ценить и одаривать. Я теперь немалая шишка — центурион у преторианцев, мне обещано всадническое достоинство.
— Тем более самый удобный момент свести счеты. Я жажду смерти. Император тоже не прочь избавиться от врага. Если хочешь, я позову детей? Сколько у тебя было родственников? Две сестры и младший брат, не так ли? Счет ровный, Сегимунд. Действуй.
— Я уверовал в Христа, Ариогез. Я прощаю тебя.
— Пусть будет с тобой милость Божья.
— Вряд ли я достоин такой чести. В бою я сразил бы тебя, Ариогез, но ты пленный, а я плохой христианин. Я прощаю тебе смерть моих сестер и брата, но не могу забыть, как ты поступил с моей матерью. Иероним говорит, смирись. Я пытаюсь. Это трудно, но я пытаюсь. Как мне поступить с тобой, подсказал император. Он по ночам все пишет и пишет, а то начинает бормотать вслух. Вот я и услыхал. Ты, Ариогез, тоже, видать, скверный христианин, если готов поднять руку на собственных детей. Но я о другом. Худшая пытка — остаться наедине с собой и не иметь оправданий в грехах. Мучительно, если не на кого сослаться, не на кого возложить вину — мол, мне приказали, таким уж уродился, обстоятельства подвели. Тебе не на что сослаться. Я хочу напомнить тебе, ты овладел моей матерью, связав ей руки. Она была крупная, красивая женщина, и ты не мог справиться с ней как мужчина. Ты поступил, как подлый тролль, ты связал ей руки, чтобы она не могла сопротивляться. Вот об этом я и хотел напомнить тебе, чтобы ты жил и помнил. И молил Спасителя простить тебя. Я тоже буду упрашивать, чтобы мне было позволено забыть то, что я видел. Ступай, Ариогез, я закрою за тобой клетку.
Ариогез повиновался — вошел внутрь, потом повернулся и попросил.
— Позови Иеронима.
— Да, Ариогез. Ты правильно решил.
С тем они и разошлись. Сегестий догнал императора, вышедшего из тени. Марк некоторое время недовольно сопел, потом с откровенным неодобрением спросил.
— Значит, говоришь, хуже всего остаться наедине с собой?
— Да, господин. Так мне показалось, господин.
— Я же совсем другое имел в виду, ты понял неверно.
— Как понял, так и понял, господин. Подслушал, что ты, господин, бормочешь, и задумался. Ты пиши, господин, пусть слышат. Насчет одиночества я прав, так мне думается. Хуже нет, когда кругом грехов, как сора, когда оправданий нет, уцепиться не за что. Тогда и начнешь искать Спасителя.
— Ты истинный философ, Сегестий. Умеешь делать вывод, формулировать проблему.
— Нет, господин. Просто я вчера получил письмо — Марция родила мальчика. Покормила его две недели, и люди Уммидия забрали девчонку. Марция плачет, Виргуле тоже не по себе, у меня на сердце не сладко. Я хочу спросить, господин — ты верно рассудил, никого не обидел: ни Марцию, ни нас с Виргулой, ни Уммидия, ни Бебия с Квинтом. Каждому по возможности смягчил или исправил наказание. Так почему же все мы недовольны? Почему на сердце боль? Зачем ты, господин, разлучил мать с ребенком?
Он запнулся, потом после некоторого молчания, не услышав окрика, спросил.
— Продолжать, император?
— Продолжай.
— Почему Господь попустил, чтобы мои собственные дети утонули, а воспитывать мне придется чужого ребенка? Нет, я люблю его, ни разу не видал, а люблю и воспитаю, как следует. И Уммидий недоволен, и Бебий — я знаю парнишку, он будет страдать о сыне. И Квинт. Ну, все, все! Не могу понять, а жить надо. Как считаешь, господин?
— Надо, Сегестий. И жить, и воевать, и терпеть, и долг исполнять. Спрашиваешь, почему? Как тебе сказать — мудрые люди объяснили так: ведущее велит.
— А что оно такое, ведущее? — спросил Сегестий.
Император не ответил.
— А я знаю, — заявил германец. Голос его звучал удовлетворенно. — Это Христос.
* * *
Иероним, всю ночь проговоривший с Ариогезом, на следующий день прибился к солдатам Двенадцатого легиона. Там, рядом с шатром Гая Фрукта, ему соорудили солдатскую палатку, там же поставили на довольствие, туда время от времени захаживал Сегестий и другие единоверцы. Кто‑то из легионных трибунов пожаловался командиру Молниеносного Осторию Плавту. Тот, зная о дружбе Лонга с императором и не зная об их разрыве, спросил совет у Пертинакса. Опытный полководец мудро рассудил, что не следует совать палец между мелющими жерновами, и посоветовал Плавту оставить свихнувшегося проповедника в покое. Видно, добавил он, у императора свои виды на него.