Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Где же эти красивые памятные таблички, расписанные замечательными красками Ицхака? Неужели зря расхваливали краски Ицхака? Прежде чем спрашивать о табличках, надо спросить о самих зданиях. Часть из них разрушилась, а часть перешла в руки иноверцев. И мало того, даже целые кварталы ушли из наших рук. Сколько денег вложили в эти дома, сколько людей жило в этих кварталах! Сейчас нога еврея не ступает там, слова молитвы «Свят, свят, свят..» и «Благословите…» не слышны там. Но в любом случае добровольные пожертвования эти не были напрасными, ведь евреи, жившие в этих домах, родили сыновей и дочерей, которые в будущем отстроят Иерусалим, и он станет еще прекраснее, чем был когда-то, и уже не покинут они его никогда.

Так вот, кроме покраски домов и утвари, расписывал Ицхак вывески и памятные таблички. Не найдется квартала в Иерусалиме, где бы ты не встретился с красками Ицхака. И даже наши братья, сефарды, которые считаются лучшими ремесленниками, чем ашкеназы, признают, что ашкеназ этот, Ицхак Кумар этот — блестящий мастер, и, когда кто-нибудь из них хочет оставить по себе память, он приглашает Ицхака расписать его памятную табличку своими красками, и нечего говорить о братьях наших, ашкеназах. Короче, нет квартала в Иерусалиме, где бы ты не встретился с красками Ицхака. В Камне Исраэля, и в Доме Исраэля, и в Собрании Исраэля, и в Лагере Исраэля, и в Жилищах Исраэля, и в Спасении Исраэля; в Шатре Моше, и в Памяти Моше, и в Напоминании о Моше, и в Деснице Моше, и в Воротах Моше; в Доме Давида, и в Доме Йосефа, и в Доме Яакова; в домах Оренштейна, и в домах Шимона ха-Цадика, и в домах Ворнера, и в домах Мендла Ренда, и в домах Шмуэля Штройса; в Варшавском квартале, и в Бухарском квартале; в домах колеля Вахлина, и в домах хабадского колеля, и в домах колеля Рейсана; в домах, построенных чиновниками и архитекторами голландского и германского колелей, и в домах сефардов, и в домах марокканцев; во дворе колеля Австрийской Галиции рядом с Меа-Шеарим и в домах колеля Австрийской Галиции в других местах; в Махане-Йегуда, и в Мазкерет-Цви, и в Мишкенот-Шеананим; в Нахалат-Яаков, и в Нахалат-Цви, и в Нахалат-Шиве; на воротах Милосердия, и на Вращающихся воротах, и на Воротах Справедливости; у входов в синагоги и бейт мидраши, у входов в больницы и у входов в миквы, и во многих-многих других местах.

Часть четырнадцатая

БЕЗДОМНАЯ СОБАКА

Как-то раз работал Ицхак в квартале Реховот, он же Бухарский квартал. Хозяин дома, богач из богачей Бухары, прибыл из своего города в Иерусалим помолиться Всевышнему в святых местах и поклониться могилам праотцов и праматерей, любимых Всевышним, любезных Небесам. Когда пришло время возвращаться домой, было больно ему уезжать из Святого города, ведь каждый, покидающий его, будто попадает в ад. Но у него в Бухаре было множество дел; а жена и дети настаивали на его отъезде. Говорил он себе: только приехал я сюда и уже должен уезжать? Похож я на птицу, порхающую в воздухе: птица порхает, и вместе с ней тень ее порхает. Откладывал он свой отъезд от корабля к кораблю, и задерживался еще немного и еще немного, и перестал спать по ночам от горя, что он должен уехать отсюда. Сжалились над ним Небеса и вложили в его голову мысль оставить память по себе перед Всевышним. А так как Господь, Благословен Он, любит бедных, то решил богач построить дом для бедняков. Построил он каменный дом и прибил к нему мраморную доску, на которой написано, что дом этот — для бедных, и не подлежит продаже, и не может быть выкуплен до прихода Машиаха. А поскольку Ицхак Кумар приобрел известность замечательного мастера, чьи краски не стираются вовеки, пригласил он его расписать доску своими прославленными красками. И не постоял за ценой, лишь бы тот сделал свою работу хорошо и не экономил на красках. Взял Ицхак кисть и раскрасил доску своими красками. Имя благодетеля покрыл золотом, а слова запрета — алой краской, а слова «для бедных» — черным, и все остальные слова, каждое слово — в свой цвет, пока не засияла доска всеми цветами радуги.

Оглядел Ицхак свою работу и порадовался, как мастер, которому повезло получить работу у щедрого человека, где не нужно было изворачиваться и экономить на красках. Только собрался он вытереть свои кисти, попался ему уличный пес с короткими ушами, и острым носом, и жиденьким хвостом, и шерсть его то ли белая, то ли коричневая, то ли рыжеватая; из тех собак, что бродили по Иерусалиму еще до того, как вошли англичане в Эрец. Поднял Ицхак одну из своих кистей и не знал, то ли он хочет пригрозить ею псу, то ли вытереть ее о его шкуру. Высунул пес язык и уставился на него. Нельзя сказать, что ему захотелось лизнуть кисть, ведь краски — соленые, а собаки не любят соль, но не хотелось ему, чтобы хозяин кисти убрал свою кисть так просто. Протянулась рука Ицхака, и кисть заплясала у него в руках. Направил он кисть в сторону пса, и пес тоже потянулся к Ицхаку; погладил Ицхак собаку по спине, как писец, который разглаживает бумагу перед тем, как начать писать. Потом убрал руку, окунул кисть, нагнулся к псу и вывел на нем несколько букв. Мы не знаем, намеревался ли он с самого начала написать то, что написал, или потом показалось ему, что он обдуманно написал это. Однако к чему нам сомнения эти, посмотрим лучше на его действия. Итак, не остановился один, пока не были выведены на другом каллиграфическим почерком буквы слова «собака». Шлепнул он пса по спине и сказал ему: «С этих пор не ошибутся в тебе люди, но будут знать, что ты собака. И сам тоже не забудешь, что ты собака».

Приятно было ему, псу, прикосновение человеческого существа с этим капающим инструментом в разгар жаркого лета, когда земля стерта, и воздух сух, и нет ни капли влаги в Иерусалиме. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он не убежал, он еще надеялся, что накапают на него еще влаги. Увидел Ицхак, что пес стоит и смотрит на него. Сказал ему: «Что, ты хочешь еще? Достаточно, собака, что я потратил на тебя кисть, полную краски». Вильнул пес хвостом и залаял жалобно. Улыбнулся Ицхак и сказал ему: «Ты ненормальный? Ты что, хочешь, чтобы я расписал твою шкуру, как у тигра, или хочешь, чтобы я раскрасил твое имя золотом?» Поднял пес свой влажный нос и заскулил едва слышно и льстиво. Зачесалась у Ицхака рука, как чешутся руки мастера от нетерпения перед началом работы. Вытер он ее о штаны, чтобы избавиться от этой щекотки, но она чешется еще сильнее. Окунул он кисть и протянул руку. Потянулся к нему пес и уставился на его кисть, будто притянутый любопытством. Но на самом деле не было тут любопытства, а было тут страстное желание; приподнялся он немного и еще приподнялся немного, пока не осталось между ним и кистью почти никакого расстояния. И начала краска капать. Не успела обсохнуть кисть, как уже было написано на собачьей шкуре — «сумасшедшая собака».

Оглядел Ицхак собаку и остался доволен. Когда наши раввины, жившие в Эрец Исраэль, предавали какого-либо человека анафеме, они привязывали бумажки к хвостам черных собак, писали на них: такой-то, сын такого-то, предан анафеме, и отпускали собак бегать по всему городу и предупреждать людей, чтобы те отвернулись от него. А вот писать на шкуре собаки не догадался до него ни один человек в мире. Хотя — нет ничего нового под солнцем, все, что человек делает и сделает в будущем, уже делали до него и до тех, что жили до него. И сейчас еще помнит Иерусалим, как однажды предали анафеме одного «умника», который хотел изменить что-то в городе без согласия на то «Хранителей стен»[62]; собрали они тогда стаю собак и написали на их шкурах: вероотступник такой-то и такой-то отлучен и предан анафеме. Огляделся Ицхак по сторонам, как мастер, которому удалась его работа и ему хочется убедиться, что и другие видят это. Был полдень, время обеда, и не было ни души на улице, и даже тот, кому нечего есть, сидит у себя в комнате оттого, что стыдится своей нищеты. Пожалел Ицхак, что никто не видит. Однако утешился, что увидят — потом. Дал он пинка псу, пусть бегает по городу и прославляет его деяния. Разинул пес пасть и взглянул на него с удивлением. Только что заботился тот о нем с любовью, а теперь пинает его? Перевел он взгляд на ноги Ицхака. Глаза этого человека улыбаются, а ноги сердятся? Неужели ноги его не знают, что он улыбается? Так или иначе, пес упал духом, и кончик его носа похолодел. Опустил он хвост и стоял униженный, с опущенным хвостом. Позабыл Ицхак о собаке, увязал свои кисти и собирался пойти к заказчику за деньгами. Вскинулся пес и начал вертеться у него под ногами. Поворачивает Ицхак в одну сторону — идет пес за ним, поворачивает в другую сторону — плетется пес за ним, и повсюду поднимает пыль. Прикрикнул на него Ицхак грубо и отогнал его. Развернулся пес под ногами Ицхака и поднял морду к его кисти. Задел ведро с краской и чуть не опрокинул ведро себе на морду. Ударил его Ицхак ногой так, что полилась кровь. Взвизгнул сдавленно пес, и завыл, и вскочил на ноги, и бросился бежать.