Бонапарт. По следам Гулливера - Виктор Николаевич Сенча

что будет потом, когда он на штыках корсиканца добьется большей власти? Стравить! Вот выход, достойный Цезаря!

Правда, с самого начала все для него пошло не по Цезарю…

…Месяц брюмер изменил Эммануэля Сийеса. В его глазах появилось что-то новое. Он вдруг повеселел. Да-да, именно повеселел. Те же непроницаемо-жесткие, холодные глаза; та же дуга бледных губ, упиравшаяся куда-то в подбородок; хищный нос, который, казалось, окончательно сформировался в клюв старого падальщика. И все же что-то изменилось. По крайней мере, в глазах сослуживцев и слуг непростой характер этого сварливого чинуши стал несколько ровнее.

Например, перестал излишне придираться к прислуге. Тогда как раньше требовал, чтобы письменный прибор из чистого серебра, привезенный им из Германии, усердная Жюльетта протирала как минимум дважды на день – до его появления в кабинете и после ухода. И указательный палец, которым грозный начальник проводил по любимому прибору, был самым надежным индикатором Жюльеттиного усердия. Иной раз, рассердившись, мог запустить в ближнего гусиным пером. Во-первых, за то, что подчиненный, как ему казалось, был истинным болваном; а во-вторых, затупившиеся перья стоят того. Неужели такой ерундой, как чинить писчие перья, должен заниматься главный государственный чиновник? После такого недовольное ворчание патрона заставляло коллег вжиматься в кресла вплоть до окончания рабочего дня. И так до очередной встряски.

И вдруг все прекратилось: взбучки, метания гусиными перьями и даже придирки по поводу письменного прибора. Да и на службе г-н Сийес стал появляться как бы урывками, от раза к разу. И то лишь для того, чтобы подписать какие-нибудь важные бумаги. Секрет выдал разговорчивый конюх, шепнувший кому-то, в чем дело. Оказывается, уже две недели как этот «старикан» уютному кабинету, обставленному старинной мебелью красного дерева, предпочитает… ипподром, где (о, ужас!) он брал уроки верховой езды. Странно.

Загадка такой метаморфозы открылась в день переворота. 18 брюмера, считал Сийес, он и Бонапарт должны быть на равных. Кабинетный чиновник в глазах обывателя не идет ни в какое сравнение с красавцем на белом коне. Следовательно, они должны быть рядом – оба на конях!

Утром восемнадцатого Сийес, с трудом оседлав унылую лошадку, дал знать командиру гвардейцев, что поведет их сам. Но тот, взглянув на едва державшегося в седле всадника, усмехнулся и приказал гвардейцам «марш-марш». Ни Бонапарта, ни гвардии. Сийес остался совсем один. Для расстроенного заговорщика все рухнуло разом, так и не начавшись.

Пришлось залезать в карету и медленно плестись позади всех. Как говорится, опоздавшим – кости…

* * *

Баррас немигающим взглядом смотрел на высокую двустворчатую дверь в нескольких шагах от своего рабочего стола. Начищенные бронзовые ручки, дуб и позолота делали дверной проем более объемным и каким-то тяжеловесным. Под стать хозяину. Все продумано: войти сюда дозволено не каждому – только избранным.

Сегодня он не принимает никого. Не стали исключением даже Гойе и генерал Мулен. Хотя для них-то эта дверь была всегда открыта. Но только не сейчас. Отказал и знакомому банкиру, с которым следовало обсудить вопрос о просроченных векселях. Еще один финансист, мэр соседнего городка, тоже убыл ни с чем. Не дождался вызова даже личный портной… Для всех сегодня его просто нет. Все вопросы – завтра. Завтра, завтра, завтра… А сегодня он ждет известий лишь от одного человека – Бонапарта. И знает: пройдет полчаса-час, и эта тяжелая дверь распахнется, впустив самого ценного посетителя. Генерал, как всегда, будет краток: мы победили! И предоставит мудрому «шахматисту человеческих судеб» сделать решающий ход на политической доске Франции. Дело за малым – набраться терпения. А ждать Баррас умеет. Как и выжидать. Не впервой…

Однако стрелки часов равнодушно скользнули к десяти, а Бонапарт все не показывался. Безжалостное время подминает под себя последние надежды. Дверь по-прежнему остается недвижимой. Генерал не явился. Ни с ожидаемым докладом, ни вообще. Зарвавшийся солдафон! Неужели все забыл: собственную никчемность и жалкую нищету? Кто его вытащил из ниоткуда? Он, Баррас. Только он!!!

Незадолго до этого, дабы подстраховаться, отослал секретаря Ботто к месту решающих событий. Кто знает, не закружится ли у этого Бонапарта головушка?

– Голубчик, срочно лети в Тюильри, – сказал он Ботто.

– Да, Ваша милость, уже лечу…

– Да подожди ты. Необходимо найти генерала Бонапарта и передать тет-а-тет, повторяю, тет-а-тет, что виконт Баррас… волнуется и… ждет известий.

И вот – тишина.

Баррас схватил бронзовый колокольчик. Тряс его до тех пор, пока не влетел, запыхавшись, пожилой лакей. Дал знак – и в тот же момент место лакея уже занял преданный секретарь Ботто. Он только что вернулся из сада Тюильри. Известия были неутешительные…

Увидев рядом Ботто, Бонапарт удивился: кого-кого, но этого лицезреть здесь он никак не ожидал. Ботто – это Баррас. Только его сейчас и не хватало! Что? Ждет известий? Нет, это просто умора!

– Что вы сделали с Францией, которую я вам оставил в таком блестящем положении? – накинулся Бонапарт на беднягу Ботто. – Я вам оставил мир, а нашел войну! Я вам оставил победы, а нашел поражения! Я вам оставил миллионы из Италии, а нашел нищету и хищнические законы! Что вы сделали со ста тысячами французов?.. Они мертвы!..

Это был крик возмущения, к которому в тот момент, казалось, прислушивалась вся Франция. Получайте же, мерзкие негодяи, измордовавшие бедную страну и ее народ…

Самым сообразительным, как ни странно, оказался Луи-Жером Гойе. У него, конечно, имелись свои маленькие слабости (хотя бы – госпожа Жозефина), но голова на плечах сидела твердо. Приглашение от мадам Бонапарт к восьми утра, несомненно, льстило. Но отчего так рано? Почему было не пригласить к семи или еще раньше? Битый воробей, Гойе насторожился. Придется схитрить, и на улицу Шантрен экипаж отвезет одну супругу, г-жу Гойе. Пусть посмотрит – что да как; и уж потом подъедет сам господин Гойе. Государственные дела не терпят отлагательств: как-никак он президент Директории. Словом, Гойе был слишком осторожен, чтобы клюнуть на столь примитивную наживку.

Когда его жена нос к носу столкнулась с кучей военных, обман стал очевиден. И пока она распивала чай с Жозефиной, Бонапарт обманывал самого председателя. Правда, как писал Эмиль Людвиг, не с любовницей, а всего лишь с Францией…

Во второй половине дня Сийес и Роже-Дюко заявили о сложении своих полномочий. Постепенно сдался Мулен, а за ним и Гойе.

Текст заявления об отставке Баррасу доставил лично Талейран. Как он хотел бы сейчас видеть вместо аббата генерала! В первый момент Баррас попытался улизнуть, сославшись на то, что сейчас якобы некогда – бреется. Проще отделаться от назойливой мухи, нежели от