Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье - Федор Панфёров

— Поскакали, чтобы оповестить степи: «Вода приближается», — пояснил Бирюков. — И народ, который работает здесь, укрепляется в мысли: моря будут, каналы будут, и навсегда сгинет страдание людей от безводья. Идет вода — значит, эх, не жалей сил — работай, создавай дамбы! Теперь все от твоего труда зависит, человек! — с юношеским задором выпалил Бирюков.

— Это было бы хорошо, если бы только от человека зависело, — промолвил Аким Морев.

Бирюков засмеялся, но так, чтобы не обидеть секретаря обкома.

— Вы тоже произносите «если». Инженер, и «если».

— Тут дело другое. Народ хорошее всегда принимает с величайшей охотой, ради этого хорошего не жалеет труда. И вовсе не надо быть чудо-богатырем, чтобы хорошее для народа провести в жизнь, — не упоминая имени Моргунова, повторил его слова Аким Морев. — Но мы порою своими непродуманными поступками портим дело. Вы вот, например, прошибетесь где-либо с расчетами, вызовете этим беду — и беда ляжет на плечи народа.

— Почему вы так недоверчиво относитесь ко мне?

— Не к вам, а к расчетам. Мы обязаны все проверить. И вы обязаны все время проверять, выверять свои расчеты.

— И нагоню на всех оторопь: проверяю да выверяю.

Теперь засмеялся Аким Морев — и уже не обидно.

— Вон куда вы потянули — на оторопь. Оторопь — штука паршивая. Если перед боем солдатом овладеет оторопь, он непременно станет дезертиром. То, о чем я говорю, ведет вовсе не к оторопи, а к анализу. К анализу холодным рассудком. Холодным, поверьте уж моему опыту. Чем, например, объяснить, что даже такая маленькая плотинка, как в колхозе «Партизан», полетела, то есть ее немедленно же прорвала вода? Тем, что плотинка строилась по методу «тяп-ляп». Подобных строителей недавно наказал народный суд. Но ведь колхоз потратил на плотинку около миллиона рублей. Кто платить будет? Плотинка колхоза на фоне строительства канала — маленькое дело… Однако и в большом случается подобное!

— Ну, у нас такого не случится, — произнес Бирюков запальчиво, что особенно не понравилось Акиму Мореву.

— Вас, видимо, жизнь еще не колотила, — сказал он сурово.

Они проехали вдоль строящейся дамбы, которая полукругом вытянулась километров на десять. Вблизи дамбы ехать было невозможно: все изрыто, поэтому порою приходилось останавливаться вдали от работ и пешком взбираться на насыпь.

Внизу дамба строилась шириною метров на пятьдесят, а наверху она сужалась до двадцати, чтобы могли разъехаться две-три грузовые машины. По проекту через всю дамбу будет проложена дорога, и вон уже машины трамбуют, создают «рубашку», заливая поверхность бетоном.

«Опять рискованно», — подумал Аким Морев и обратился к Бирюкову:

— Ну, а если насыпь даст осадку?.. Дорога ваша провалится.

Бирюков с убежденностью опытного конькобежца, уверяющего, что по такой-то ледяной дорожке он прекрасно промчится, сказал:

— Не провалится. Ну, а в конце концов, если насыпь и даст кое-где осадку, поправим. Но если мы дорогу не проложим, то этим самым отрежем ряд районов от Приволжска.

— Соображения-то у вас хорошие, а не слишком ли рискуете?

— Оглянусь… подумаю, — легковесно ответил Бирюков, и это снова не понравилось Акиму Мореву.

После осмотра дамбы Иван Петрович повел машину берегом бывшего русла Волги, вдоль роющегося канала. Кое-где по отвесу можно было увидеть, что верхний подзольный слой земли, переплетенный корешками трав, весьма тонкий, а ниже метра на полтора-два идут пески. Они лежат на красной глине, твердой, как медь. Но ни на эту песчаную прокладку, ни на то, что верхний слой жидковат, Аким Морев и Бирюков не обратили внимания. А пески вскоре и обрушились на строителей почти непоправимой бедой.

Сейчас Аким Морев смотрел во все стороны, и его прохватывала дрожь при мысли, что они едут по дну когда-то протекавшей тут Волги и что скоро ее воды снова заполнят это русло и рукава.

— Не только потомки, но и современники будут благодарить строителей Большого канала, — проговорил он.

— А вы сомневаетесь? — вступился Бирюков.

— В этом — нет: благодарить будут. Но если… Вы не отбрасывайте этого словечка, когда оно уместно. В математике неуместно, а тут уместно: но если мы где-либо провалимся, народ проклянет нас. Поверьте.

Рассуждая так, они проехали километров шестьдесят, обогнули озеро Дундук и приостановились на пригорке.

Отсюда было видно: озеро таращилось прошлогодним сизым камышом, зеленело молодыми побегами; в ряде мест — озерки, переполненные дичью, а по краям плавучих торфяных островов сидели белые цапли, напоминающие балерин, и черные, похожие на монахинь. Было тихо, камыши казались застывшими, на воде блестели желтоватые лучи солнца. Только где-то в недоступных зарослях, видимо тоже с плавучего острова, подавали тревожные, заунывные голоса журавли. А вдали, в сияющем океане неба, показалось что-то неоформленное, будто смятый кусок полотна. Оно приближалось стремительно, все оформляясь и оформляясь, и вот уже оформилось: это летел лебедь — «вдовец», знакомый чабанам степей.

Аким Морев не знал о «семейной драме» этого лебедя, но, глянув на него, одинокого, затосковал. Чтобы заглушить тоску, сказал, показывая на плавучие острова:

— Значит, и тут скоро нарушите порядок, Карл Яковлевич? Кстати, почему вы Карл, коль русский?

— Отец — старый большевик, видимо, в память Карла Маркса назвал меня так. Ведь в то время я имя выбирать не мог, — пошутил Бирюков и добавил серьезно: — Порядок мы нарушим, но потом создадим для птиц великий простор: плодись.

И опять это слово «плодись» царапнуло по сердцу Акима Морева.

«Батюшки мои, до чего я был глуп — там, у саманушки: прискакал бракосочетаться. Дурак! Ну, не надо об этом больше думать». Он снова обратился к Бирюкову:

— Давайте заглянем хотя бы в один табор… к разломовцам.

Объехав Дундуковскую строящуюся плотину, увидев здесь почти то же самое, что и на Чапурниковской, они вскоре очутились перед табором колхозников Разломовского района. Табор тоже состоял из палаток, землянок и из продуваемого со всех сторон навеса — столовой. Сейчас табор пустовал: люди работали на дамбе. Только около огромных котлов орудовали стряпухи да кто-то сгружал с машины бочки.

— Не с кем говорить-то, — заметил Иван Петрович, выбравшись из машины и прохаживаясь, разминая отекшие ноги.

— Почему же? Вон у грузовика кто-то стоит, — возразил Аким Морев и направился туда.

Навстречу ему выскочил Вяльцев. Юркий и расторопный, он подкатился к секретарю обкома, как шарик, и заговорил быстро, отчеканивая каждую фразу:

— Шуруем, Аким Петрович, аж пыль столбом. Яблочки моченые народу привезли: на, кушай. Роскошь — прошлогодняя. Ныне садочек наш порушен… Новый возводим при помощи науки — Ивана Евдокимовича Бахарева и его соратников из отделения Академии наук. Вон откуда!

— Ну, а как тут народ-то… веру не потерял? — почему-то подражая в говоре Вяльцеву, спросил Аким Морев.

— У-у! Дай по десять рук каждому, десятками бы и работали! — воскликнул Вяльцев и пригрозил пальцем Бирюкову. — Только вы, Карл Яковлевич, мечту народную не уроните. Чур, молчок об этом.

Бирюков не ждал таких слов, растерянно улыбнулся, а Аким Морев, повернувшись к нему, сказал:

— Возьмите крепко на память эти слова, Карл Яковлевич: не уроните мечту народную… Знаете что? На Волге, да и на других реках есть такие места — круговороты. Они, эти круговороты, роют дно и создают глубочайшие омуты. Народ называет их так: «улово». Неопытный пловец попадет в это «улово», и — смерть. Смотрите, как бы нам с вами тут не попасть в своеобразное «улово».

Бирюков только поморщился.

Иван Петрович повел машину в Разлом.

Глава двенадцатая

Отправив письмо Акиму Мореву с требованием «продать МТС колхозу со всеми потрохами», отпустив нелестные словечки в адрес директора МТС, Иннокентий Жук вплотную занялся восстановлением Аннушкина сада, тем более что Шпагов из Мичуринска прислал телеграмму: «Всем. Всем. Все отлично. Выезжаю».

Иннокентий Жук приветствовал такое кричащее сообщение, но Иван Евдокимович, прочитав «Всем. Всем», поморщился.

— Экое отколол! Завихрился, что ли? — не доверяя Шпагову, произнес он и решил пока что не говорить жене о телеграмме: Анна все еще была нездорова.

Мария Кондратьевна, отстранив академика, приняла, кажется, все меры, и тропическая малярия как будто отпустила больную. Но вчера Анна сказала:

— На мир тошно смотреть: рухнуло все.

— Эх, ты-ы… шишига, — по-деревенски выразилась Мария Кондратьевна. — А мы-то недавно с Еленой завидовали тебе. «Рухнуло». Что рухнуло? Сад погиб? Зато дуб остался. В самом деле — дуб. — И закипела: — В прямом смысле дуб: все медикаменты отшвырнул, а еще академик.