Александр Маккуин. Кровь под кожей - Эндрю Уилсон

В 1997 году Маккуин признался, что специально привлекал к себе внимание прессы, ставя намеренно шокирующие показы. Говоря о своей коллекции «Таксист», которая была показана в «Ритце» в 1993 году, он вспомнил, как испугался тогда один из его коллег-дизайнеров, «потому что он выполнял приказы, а я нет… Но он не понимал, что я уже давно в игре и отлично знал, что делаю… Я работал с Кодзи [Тацуно. – Э. У.], был свидетелем его банкротства и понял: чтобы получить лучших спонсоров на свете, то есть итальянцев, нужно регулярно мелькать в прессе и завоевать себе имя. Тогда получишь спонсора. А теперь прикиньте, кто из нас зарабатывает полмиллиона в год, а кто так и сидит в полной заднице?»[595]

Замысел коллекции Eclect Dissect строился вокруг сюжета о враче Викторианской эпохи, анатоме, который путешествует по миру и собирает самых красивых женщин. Убив своих жертв, он расчленяет их в лаборатории, а затем собирает заново, получая странные гибриды. Ожившие фигуры преследуют своего создателя. «Вы видели призраки всех этих женщин со всего мира», – сказал Саймон Костин.

В подготовительный период Ли собирал различные визуальные материалы, в том числе «изображения швов, процесса медицинского наложения швов и челюстно-лицевых операций». Саймон изучал анатомические рисунки Андрея Везалия; они вместе часами вырезали и делали коллажи. «Настоящая готика – По, Франкенштейн и доктор Моро», – вспоминал Саймон.[596] По обе стороны подиума, выложенного персидскими коврами, Костин установил две громадные клетки, в которых сидели вороны – по сценарию, они питались мясом падших жертв экспериментов. «Даю пять долларов, что они кому-нибудь выклюют глаза, – прошептал издатель американского модного журнала, сидевший в зале. – Прямо как в фильме «Птицы» с Типпи Хедрен». Изабелла Блоу, которая пришла на показ в костюме в обтяжку, дополненном ошейником и цепью, с пафосом произнесла: «Я сама себе собака». Слова Блоу заглушили «завывания банши» из динамиков, и шоу началось.[597] Кэтрин Беттс вспоминает сочетание красных кружев шантильи с зеленой кожей пони, «шотландки» с вышитым японским атласом, перьев цапли с испанскими мантильями, гагатовых бус с кожей и кружевами, леопардовых шкур, сшитых с лиловой телячьей кожей, и человеческих волос, которыми было вышито бархатное болеро. «Детали, ткани и сами модели были так перегружены ассоциациями, что показ внушал отвращение», – написала она. Шалом Харлоу как будто изображала Леду и Лебедя, «шея которого спиралью извивалась вокруг ее шеи, словно он хотел ее задушить», а другая модель, одетая как самурай с мечом, «выглядела так, словно сама рассекла спереди свое красное кружевное платье».[598] Зато актриса Деми Мур, которая находилась в зрительном зале, пришла в восторг от увиденного. «Это было поразительно – полет фантазии и обман зрения, а такие платья я бы хотела носить. Сплав веселья, грации и изящества».[599]

Новшеством, не виданным прежде на подиумах высокой моды, стали и необычные прически. «Волосы моделей накрутили на бигуди или уложили в огромные компостные кучи, а в одном случае соорудили на голове такой высокий светлый зиккурат, что странно, как бедняге удалось надеть чепец и завязать его на затылке», – писал Чип Браун в журнале «Нью-Йорк». Одна модель вышла в соломенной шляпе, изображавшей птичью клетку, с живой певчей птицей внутри, а другая «бедная модель вынуждена была шагать по подиуму наугад, так как ее голова и лицо были закутаны красной чадрой. И все же ей пришлось легче, чем ее спутнице Онор Фрейзер, которая несла сокола на специальной перчатке». Браун в заключение написал, что образный ряд вызывает противоречивую реакцию: «Анимализм, власть, беспомощность, деградация и независимость, а во всем остальном – смесь категорий хищника и жертвы».[600]

Маккуин сам пережил каждую из этих стадий. Он был одновременно и сумасшедшим врачом, который препарировал традиции моды и воссоздавал фрагменты для получения совершенно нового имиджа, и жертвой, объектом сексуальных домогательств и эксплуатации, которому иногда казалось, что он воскрес из мертвых. Желание освободиться от телесной оболочки, которое иногда посещало его, можно было сдерживать лишь временно. Его стратегия выживания сводилась к тому, что он заново прокручивал в уме свои страхи и фантазии, сидевшие в подсознании и связанные с сексом; каждый показ служил для него своего рода катарсисом, очищением. Разве высокая мода не должна помочь женщинам чувствовать себя прекрасными, а не странными? – спрашивала Сьюзи Менкес в International Gerald Tribune на следующий день после показа. В тот раз Менкес не поняла главного. Маккуин делал такие вещи не для женщин; скорее, он создавал их для себя. Создание коллекции служило для него своего рода психотерапией. Если рассматривать его коллекции в таком ключе, их можно считать визуальным эквивалентом сказок, жанра, с помощью которого творец и потребитель равным образом выражают свои тревоги и глубоко спрятанные желания. «Меня интересует то, что происходит у людей в голове, то, в чем никто не хочет признаваться и с чем никто не хочет иметь дела, – говорил Маккуин. – Показы выявляют то, что зарыто у людей в душе».[601]

После показа Ли и Меррей решили сбежать от гнетущей парижской жары в Шотландию. Вместе с бывшей соседкой по квартире Майрой Чей Гайд они сняли домик в Пеннане, на побережье Абердиншира. Они жили просто, сами готовили, а по вечерам играли в домино. 15 июля 1997 года, еще находясь в Шотландии, они узнали об убийстве Джанни Версаче. Через шесть недель, утром 31 августа, в доме на Коулмен-Филдз зазвонил телефон. Пара еще лежала в постели, поэтому Меррей перегнулся через Ли, чтобы ответить. Звонила Джойс Маккуин; она велела ему включить телевизор и бросила трубку. Как миллионы других, Ли повергла в шок весть о гибели принцессы Дианы. Он признавался Меррею, что Диана – единственная из королевской семьи, для кого ему хотелось бы сшить платье. «Когда Диана погибла, он плакал. Много дней после ее смерти он ходил совершенно подавленный», – вспоминает его сестра Джеки.[602]

Для Маккуина смерть казалась не далекой незнакомкой, а его тенью, призраком, который всегда рядом. «Важно смотреть на смерть, потому что она – часть жизни, – говорил он. – Это печально и грустно, но в то же время романтично. Это конец цикла – все на свете имеет конец. Цикл жизни позитивен, потому что дает место чему-то новому».[603]

В конце 1997 года отношения Ли и Меррея ухудшились. «Дом Givenchy начал его угнетать, – вспоминает Меррей. – Он ездил в Париж один, и мы долго ссорились по телефону из-за пустяков».[604]