Испорченные дети - Эриа Филипп

- Дом не из красивых, - признался он.- У меня есть кое-какие идеи: хочу его приукрасить. Можно изменить форму крыши, пристроить флигель и выкрасить стены снаружи в темно-красный цвет, а ставни сделать светло-красные. Как твое мнение?

- Откуда же я могу знать?..

- Погоди-ка, - сказал он.- У меня есть маленькая фотография.

Он протянул мне карточку. Я увидела самое обыкновенное, прямоугольное здание; единственной его особенностью были слишком узкие и слишком высокие окна.

- Знаешь, он не производит впечатление дома, глядящего на морские просторы.

- Его нарочно построили в защищенном месте. Если тебя не пугают громкие слова, так знай, что это скорее резиденция, нежели рыбачий домик.

Я рассматривала фотографию, еще не зная, увижу ли когда-нибудь это жилище, переступлю ли через его порог.

Ксавье добавил с улыбкой:

- Резиденция, никогда не бывшая резиденцией. По утверждениям старожилов, до меня там никто не ночевал.

Тень тети Эммы, дарительницы мыса Байю, упала на фотографию. Но только для меня одной. Должно быть, Ксавье из благоразумия или наивности старался не замечать, что в щедрости его крестной таится самое неприкрытое тщеславие и самое неприкрытое равнодушие. Напротив, без всякой задней мысли он продолжал рассказ о задуманных переменах, объяснил мне, что пустырь можно будет превратить в площадку, а в пристройке можно будет устроить ванную.

- В нынешнем году, - добавил он, смеясь, - все водные процедуры ограничиваются душем на открытом воздухе. И, поверь мне, я никого этим не смущаю: в разгар сезона, когда наши островитяне ездят на материк, на Лазурный берег, они еще не такого могут наглядеться.

- А чем ты занимаешься, Ксавье, целый день? О том, что ты рыбачишь, я уже знаю.

- Не особенно часто. Времени нет. По дому столько работы. Да и кругом тоже. Я намереваюсь разбить виноградник. Если бы в низинах было больше влаги, стал бы разводить "телячью ногу"... Во всяком случае, сделаю опыты.

- Какую "телячью ногу"? Что это такое?

Он широко открыл глаза; до чего же бестолковы эти жители континента. И пояснил:

- Обыкновенный аром.

Я улыбнулась, прося прощения за свое невежество. Подали завтрак.

- Все равно, - сказала я, - вот так вот одному все время...

Я положила в рот кусочек знаменитой кнели. И снова не без злости подумала о тете Эмме. Я спросила:

- Ксавье, значит, ты любишь жить в одиночестве?

Он просто ответил:

- Сам не знаю.

- Как так не знаешь?

- Вот так и не знаю, Агнесса: я слишком привык.

Завтрак подходил к концу. А я еще ничего не сказала. Ни на минуту я не забывала, ради какой исповеди потребовала безотлагательной встречи вытащила Ксавье с его острова.

И сама проделала немалый путь. Однако я с минуты на минуту откладывала свое признание и сейчас еще медлила.

Говоря откровенно, я почти совсем перестала волноваться. Я уже знала: все устроится. Каким образом? А вот это мне было неизвестно. Но в конце концов не это же самое главное.

Тем не менее, ощущение относительного спокойствия не переставало меня удивлять. Бывают дни, когда порой спрашиваешь себя: "Да что это со мной сегодня? Откуда эта смутная неотступная печаль, эта тревога?" Так вот и теперь я чувствовала, что здесь со мною рядом другая Агнесса, Агнесса, уверенная в себе, Агнесса-оптимистка, которая понимает что-то, чего не хочет мне поведать.

Однако пора было начинать разговор. Я почти жалела о том, что во время обеда не испытывала никаких неприятных ощущения, как накануне. Если бы я, скажем побледнела, мой спутник, возможно, догадался бы обо всем; во всяком случае, мне пришлось бы все ему объяснять.

Я отхлебнула кофе, он оказался превосходным, и я сказала об этом Ксавье. Потом попросила у него сигарету. Он протянул мне зажигалку; прикуривая, я нагнулась над столом. Я оперлась локтем о стол и осталась сидеть в этой позе; потом выпустила струйку дыме и произнесла:

- Ну вот...

- Да, - отозвался Ксавье внешне очень спокойно.

Но по тому, как вдруг изменилось выражение его глаз - затрудняюсь определить, что именно изменилось, то ли расширился зрачок, то ли потемнела радужка, - но именно эта перемена показала мне, что Ксавье готов выслушать меня с самым живым вниманием.

Я начала:

- Видишь ли, я пытаюсь не принимать случившееся с трагической стороны, но то, что со мной случилось, все-таки не может не волновать... Я заметила... Словом я ...

- О, - произнес он.

Он понял раньше, чем я произнесла решающее слово. Быстрым движением руки он не дал мне договорить, пощадил меня. Он размышлял. Мы оба молчали. Я еще не догадывалась, какова будет его окончательная реакция на наш разговор, но уже знала точно, какою она не будет. И со злобным удовольствием я старалась представить на его месте маму, тетю Эмму или даже Симона, слышала их неистовые крики, их гневные проклятия. Вероятно, Ксавье, устремивший взор куда-то вдаль, уже видел этого нового Буссарделя, не совсем законно входившего в нашу семью с черного хода, вероятно, он не усматривал в нем ни носителя будущего семейного позора, ни того, кто нанесет ущерб семейному благосостоянию.

Он не задал мне ни одного вопроса. Когда он наконец заговорил, мне показалось, что он просто продолжает развивать вслух свою мысль.

- И поскольку ты находишься в нерешительности, - пробормотал он, значит, вы не можете пожениться.

Я открыла было рот. Но он снова остановил меня движением руки.

- Не важно, по каким именно причинам. Это касается только вас и ничего, в сущности, не меняет.

Я не могла не восхищаться и в то же время удивлялась тому, как Ксавье сумел облегчить мою роль, сведя ее к двум-трем репликам, минуя ненужные звенья. Было ли это с его стороны просто маневром, доказательством его деликатности в отношении меня? Или просто такова была его обычная манера мыслить?

Устремив вдаль неподвижный взгляд, говоря с самим собой и с той, что сидела напротив него и могла теперь только слушать, он произнес:

- Чтобы выпутаться из этого положения, надо было бы... Он не докончил своей мысли, впрочем, я и так догадалась, что он имел в виду, и перешел к следующему вопросу:

- И, само собой разумеется, ты должна сказать правду.