Остров фарисеев. Фриленды - Джон Голсуорси

обычно заряжал для вас ружья… Так вот, его сын соблазнил тут одну девушку. Когда родные выгнали ее из дому, старик Смоллет взял ее к себе. Шуму было – не оберешься. Девушка отказалась выйти замуж за молодого Смоллета, и старик поддержал ее. Тут, конечно, восстал священник, и вся деревня поднялась на дыбы; жена моя предложила поместить ее в одно из… как это их называют… исправительных заведений, что ли, но Смоллет заявил, что она никуда не поедет, если сама не захочет. Прескверная история; совсем выбила старика из колеи. В результате у меня в прошлом году вывелось всего пятьсот фазанов вместо восьмисот.

Наступило молчание. Шелтон снова приник глазом к изгороди. Охотники ели пирог.

– В наших краях, – сказал командор, – в таких случаях потом обычно женятся… хм… хм… и живут вполне достойно.

– Вот именно, – заметил хозяин. – А эта – подумайте только! – отказалась выйти замуж. Говорила, что он будто бы воспользовался ее слабостью.

– Теперь-то она жалеет, – сказал сэр Джеймс. – А молодому Смоллету повезло, дешево отделался! Но до чего же упрямы бывают старики!

– Чем мы займемся послезавтра? – спросил командор.

– Дальше за этим полем – пастбище, – пояснил хозяин. – Мы станем цепью вдоль изгороди и пройдем все поле из конца в конец. Там птица наверняка должна быть.

Шелтон поднялся и, пригнувшись, стал пробираться к калитке в изгороди.

– Двенадцатого будем охотиться двумя партиями, – услышал он уже издалека голос Мэбби.

То ли от долгой ходьбы, то ли от бессонной ночи все тело у Шелтона ныло, однако он продолжал идти по дороге все дальше и дальше. До сих пор он так и не решил, как ему поступить. Часам к пяти он добрался до Мейденхеда, наскоро перекусив, сел в поезд, отправлявшийся в Лондон, и тотчас заснул. Часов в десять вечера он зашел в Сент-Джеймсский парк и присел на скамью.

Сквозь покрытую пылью листву свет фонарей освещал скамьи, служившие убежищем не одному бродяге. Темнота больше не укрывала несчастных, но благодетельная ночь была тепла и безлунна, человеку еще не удалось полностью нарушить ее покой.

Шелтон был не один на своей скамье – на дальнем ее конце сидела молоденькая девушка с красным круглым угрюмым лицом, а дальше виднелись в полумраке еще и еще скамьи и неясные очертания фигур на них – казалось, неумолимые законы выбросили за борт весь этот ненужный хлам.

«Да! – подумал Шелтон словно сквозь сон, как это бывает с очень усталыми людьми. – Законы у нас правильные, а вот сами мы совсем…»

– Запутались? – послышался голос позади. – Ну, ясно! Вы не там свернули, папаша.

Шелтон увидел красное, круглое как сыр лицо полисмена, который разговаривал со странным стариком, похожим на дряхлую общипанную птицу.

– Благодарю вас, констебль, – сказал старик. – Раз уж я не туда зашел, так хоть отдохну немножко.

Он беззвучно жевал губами и, казалось, не решался сесть на скамью.

Шелтон подвинулся, и старик опустился на освободившееся место.

– Вы уж извините меня, сэр, пожалуйста, – сказал он дрожащим голосом, притрагиваясь к своей поношенной шляпе. – Вы, я вижу, джентльмен. – Он с удовольствием протянул это слово. – Я бы вас ни за что на свете не побеспокоил. Не привык я ходить по ночам, а места все заняты. Трудно старику без опоры. Вы уж извините меня, сэр, пожалуйста.

– Ну что вы, что вы, – мягко сказал Шелтон.

– Я вполне порядочный человек, – сказал его сосед. – Никогда в жизни не позволял себе никаких вольностей. Но в мои годы, сэр, поневоле станешь нервным, когда вот так постоишь на улице, как я стоял неделю, да поспишь в ночлежках… Ох и страшные же это места… Ужас какие страшные! Да, – повторил он, когда Шелтон повернулся к нему, пораженный ноткой искренности в его голосе, – страшные места!

В эту минуту незнакомец нагнул голову, и она вместе с тощей шеей, придававшей ему сходство со старым петухом, попала в полосу света. Лицо было узкое, изможденное, с большим красным носом; тонкие бледные губы кривились, обнажая почти беззубые десны, а глаза были старые-старые, совсем выцветшие – только вокруг зрачка сохранился тонкий окрашенный ободок – и то и дело подергивались пленкой, как у попугая. Он не носил бороды и усов, но лицо его уже заросло щетиной. Волосы у него – он снял шляпу – были густые, прямые, разделенные посредине ровным пробором и, насколько Шелтон мог разглядеть, темные, без малейшей седины.

– Я мог бы примириться с этим, – продолжал он. – Я никогда не вмешиваюсь ни в чьи дела, и никто не вмешивается в мои, но одно меня страшит… – И голос его зазвучал твердо, точно был слишком напуган, чтобы дрожать: – Ведь никогда не знаешь, что ждет тебя завтра. Вот что ужасно!

– Да, должно быть, – заметил Шелтон.

– Ох, и в самом деле ужасно! – сказал старик. – И к тому же приближается зима, а я не привык много бывать на воздухе: всю жизнь служил в хороших домах, – но я даже не против этого – лишь бы была возможность заработать на хлеб. Вот сейчас я, слава богу, наконец получил работу. – Голос его сразу повеселел. – Правда, мне никогда не приходилось продавать газеты, но «Вестминстерская», говорят, одна из самых почтенных вечерних газет, да я и сам это знаю. Так что теперь я уверен, что проживу, во всяком случае, буду стараться.

– А как вам удалось получить эту работу? – спросил Шелтон.

– У меня есть рекомендации, – сказал старик, указывая тощей рукой на сердце, словно именно там он и хранил их. – К счастью, этого никто не может у меня отнять. Я никогда не расстаюсь с ними. – Порывшись в кармане, он вытащил пачку бумажек и поднес к свету сначала одну, потом другую, тревожно поглядывая на Шелтона. – Там, в ночлежке, не очень честный народ: они у меня украли некоторые вещи – прекрасную рубашку и пару замечательных перчаток, которые подарил мне один джентльмен за то, что я подержал ему лошадь. Надо бы на них в суд подать. Верно, сэр?

– Все зависит от того, что вы можете доказать.

– Я знаю, что эти вещи у них. Человек должен отстаивать свои права – это всякий скажет. Не могу же я расстаться с такими прекрасными вещами. Я думаю, мне следовало бы подать в суд. Как вы считаете, сэр?

Шелтон с трудом подавил улыбку.

– Вот, – сказал старик, разглаживая трясущимися руками одну из бумажек. – Это от сэра Джорджа. – И его сморщенный палец, дрожа, опустился на середину страницы: «Джошуа Крид служил у меня в качестве дворецкого пять лет и за