Капут - Курцио Малапарте

В один прекрасный момент к нашему столу подошел офицер, полковник граф Макьедо, бывший капитан австрийской императорской армии, теперь исправляющий должность полевого адъютанта Анте Павелича, поглавника Хорватии. Он шел между железными столами и стульями, покачивая бедрами, часто поднося руку к козырьку своего кепи и кланяясь направо и налево; томные женские взгляды порхали как птицы вокруг его высокого, старого, габсбургского образца кепи; он подходил к нашему столу, улыбаясь, но освещавшая маленький рот под короткими усами улыбка на его полном лице была старой, выцветшей и démodéе. С такой улыбкой он принимал в приемной Анте Павелича иностранных дипломатов, государственных чиновников высокого ранга и вождей усташей, он принимал их в приемной, где сидел перед пишущей машинкой, склонившись над черными клавишами, руки его были в белоснежных перчатках из glacée, лайковой кожи, такие перчатки носили одно время офицеры Императорской австрийской гвардии; поджав губы, он медленно, с внимательной важностью стучал по черным клавишам одним только пальцем правой руки, упершись левой в бок, как в фигуре кадрили. Граф Макьедо склонился перед Недой, поднес к сверкающему козырьку своего кепи затянутую в белую перчатку руку и молча с улыбкой замер в поклоне. Потом неожиданно выпрямился и, повернувшись ко мне, сообщил, что рад вновь видеть меня в Загребе, и с дружеским упреком спросил, скандируя слова, как бы напевая их в ритме венского вальса:

– Почему вы не сообщили о своем приезде сразу по прибытии в Загреб? Приходите ко мне завтра в одиннадцать, я запишу вас на аудиенцию, поглавник будет рад вас видеть. – И, наклонившись, как если бы речь шла о любовном секрете, тихо добавил: – Он будет очень рад.

На следующее утро в одиннадцать я сидел в приемной Анте Павелича. Уперев левую руку в бок, полковник Макьедо сидел, склонившись над пишущей машинкой и неторопливо стуча по черным клавишам одним только пальцем правой руки, затянутой в безупречно белую лайковую перчатку. Я не встречался с Павеличем уже несколько месяцев, а когда вошел в его кабинет, заметил, что расположение мебели изменилось. Во время моего последнего визита письменный стол стоял в глубине комнаты, в дальнем от окна углу, теперь же он располагался прямо напротив входной двери, оставляя между дверьми и столом небольшое пространство, где едва мог пройти один человек. Я вошел и почти уперся коленями в стол.

– Это я сам придумал, – сказал Анте Павелич, пожимая мне руку и улыбаясь, – если кто войдет сюда с преступными замыслами, то наткнется на стол и, оказавшись неожиданно передо мной, потеряет контроль и выдаст себя.

Прием, совершенно обратный тому, который применяли Гитлер и Муссолини, оставлявшие между посетителем и собой обширное пустое пространство. Пока Павелич говорил, я разглядывал его. Мне показалось, он сильно изменился. Это был усталый человек со следами переутомления и забот и красными от бессонницы глазами. Но голос оставался прежним: сочным, музыкальным, очень ласковым. Голос простого, великодушного и доброго человека. Его огромные уши странным образом поблекли. Они стали прозрачными: сквозь повернутое к окну правое ухо я видел отсвечивающий розовым блеск крыш, зеленый свет деревьев, голубые небеса. Другое, повернутое к стене ухо оставалось в тени, оно казалось сделанным из белого материала, мягкого и пластичного – ухо из воска. Я наблюдал за Анте Павеличем, за его большими волосатыми руками, его крепким, упрямым низким лбом, его чудовищных размеров ушами. Что-то похожее на жалость вызывал у меня этот простой, добрый и душевный человек, щедро одаренный чувством человечности. В последние месяцы положение в стране значительно ухудшилось. Партизанские восстания вспыхнули по всей стране, от Земуна до Загреба. Глубокая искренняя печаль изрезала морщинами бледное землистое лицо поглавника. Как страдает, думал я, это великодушное сердце!

Вошел полковник П. и сообщил о приходе посла Италии Раффаэле Казертано.

– Пусть войдет, – сказал Анте Павелич, – посол Италии не должен ждать в приемной.

Казертано вошел, мы долго, в простой сердечной обстановке обсуждали с ним современное положение. По ночам партизанские отряды доходили вплоть до пригородов Загреба, но верные усташи Павелича скоро должны были покончить с надоедливыми партизанами.

– Хорватский народ, – сказал Павелич, – желает справедливого и доброго правительства. На то здесь я, чтобы утвердить добро и справедливость. Пока шел разговор, я разглядывал лозовую корзинку, стоявшую на столе поглавника. Крышка была приподнята, было видно, что корзинка полна дарами моря, похоже, устрицами, но уже без раковин, такие иногда выставляют на больших подносах в витринах магазина «Фортнум энд Мейсон» на Пикадилли. Казертано посмотрел на меня, подмигнул и сказал:

– Ты не отказался бы сейчас от хорошей тарелки супа из устриц?

– Это далматские устрицы? – спросил я поглавника.

Анте Павелич поднял крышку и, демонстрируя нам склизкую, желатинообразную массу, сказал с улыбкой, со своей доброй усталой улыбкой:

– Это подарок от моих верных усташей, двадцать килограммов человеческих глаз.

XIV

Of their sweet deaths[261]

Луиза смотрела на меня широко раскрытыми глазами с выражением отвращения и боли на бледном лице.

– J’ai honte de moi, – сказала она тихо с жалкой улыбкой. – Nous devrions tous avoir honte de nous[262].

– Pourquoi devrais-je avoir honte de moi?[263] – сказала Ильзе. – Я вовсе не стыжусь. I’m feeling myself pure, innocent and virginal, as a Mother of God[264]. Война меня не касается, она ничего не может против меня. Je porte un enfant dans mon ventre, je suis sacrée. Mon Enfant! N’avez-vous jamais pensé que mon еnfant pourrait être le petit Jésus?[265]

– Нам не нужен еще один маленький Христос, – сказал я, – каждый из нас может спасти мир. Каждая женщина может родить нового Христа, каждый из нас может, насвистывая, взойти на Голгофу и, напевая, дать себя пригвоздить к кресту. Сегодня не так трудно стать Христом.

– Ça ne dépend que de nous, – сказала Ильзе, – de nous sentir pures et innocentes comme la Mère de Dieu[266]. Война не может меня замарать, она не может запачкать ребенка в моем чреве.

– Ce n’est pas la guerre qui nous salit[267], – сказала Луиза, – это мы, мы сами пачкаем наши мысли, каждое наше чувство. Nous sommes sales. C’est nous-mêmes qui souillons nos enfants dans notre ventre[268].

– Je m’en fous de la guerre[269], – сказала Ильзе.

– О Ильзе! – с упреком сказала Луиза.

– Don’t be so Potsdam, Louise; je m’en fous de la guerre[270].

– Давайте я расскажу вам историю о детях Татьяны Колонны, – сказал я. – Это тоже христианская история, Луиза.

– Я боюсь ваших христианских историй, – сказала Луиза.

– Я расскажу вам о детях Татьяны Колонны. Летом 1940-го, когда Муссолини объявил войну Англии, служащие посольства Италии в Каире покинули Египет и вернулись в Италию. Секретарь королевского посольства в Каире князь Гвидо Колонна оставил жену Татьяну и двоих детей в Неаполе, в доме своей матери и последовал дальше в Рим, где провел некоторое время в ожидании нового назначения от Министерства иностранных дел. Однажды ночью Татьяну разбудила сирена воздушной тревоги. Эскадрилья английских бомбардировщиков летела низко над крышами домов. Это была первая бомбардировка Неаполя. Было много жертв и тяжелых разрушений, их, конечно же, было бы больше, если бы Неаполь не защитила кровь святого Януария, единственная противовоздушная оборона, на которую могли рассчитывать несчастные неаполитанцы. Оба ребенка Татьяны были так сильно напуганы, что младший заболел и пролежал несколько недель в бреду и лихорадке. Как только малыш выздоровел, Татьяна отправилась с детьми к мужу, которого тем временем определили секретарем посольства в Стокгольм. Когда Татьяна приехала в Стокгольм, был уже конец зимы и стайки воробьев предвещали скорое возвращение весны. Однажды утром, когда дети Татьяны еще спали, в их комнату через открытое окно влетел воробей. Дети проснулись и в страхе закричали: «Мама! Мама! На помощь!» Татьяна вбежала в комнату и увидела побелевших и дрожащих от страха детей, кричащих, что английский самолет ворвался к ним через окно и летает по комнате. Бедный воробей скакал по мебели, чирикал, напуганный криками детей и приходом Татьяны, он вылетел бы в окно, но его обмануло зеркало шкафа, в которое он тыкался клювом раз за разом. Наконец воробей нашел открытое окно и улетел прочь. Малыши заболели, они лежали в кроватках, похудевшие и бледные, смотрели в небо и со страхом ждали, что английский самолет вот-вот влетит в открытое окно. Ни врачи, ни лекарства не могли излечить их от необычного испуга. Весна почти закончилась, бледное летнее пламя уже горело в чистом небе Стокгольма, с деревьев Карлаплана доносилось воробьиное щебетание, а лежащие в постелях дети, едва заслышав птичий щебет, дрожали от страха. Однажды Татьяна принесла детям большую коробку с игрушками: там были маленькие заводные самолеты, набитые паклей тряпичные птицы, книги с картинками, где были самолеты и птицы. Сидя в кроватях, дети стали играть тряпичными птицами и жестяными самолетами, крутили пальцем пропеллер, перелистывали книжки с картинками. Мама объяснила малышам разницу между самолетом и птицей, рассказала о жизни воробьев, о жизни черноголовок, зарянок и других птиц, о полетах знаменитых авиаторов. Каждый день она приносила и расставляла на мебели птичьи чучела, вешала под потолком маленькие жестяные самолеты, раскрашенные красным и голубым, вешала на стену деревянные клетки с золотистыми, беззаботно щебетавшими канарейками. Когда малыши начали поправляться, Татьяна стала выводить их поиграть под деревьями парка Скансен; сев на траву, они заводили пружины и запускали свои жестяные самолеты, те, подпрыгивая, катились по траве. Затем Татьяна крошила на камне хлеб, птицы слетались со всех сторон, щебетали и клевали крошки. В конце концов, одним прекрасным днем она повела детей в аэропорт Бромма показать им вблизи большие трехмоторные самолеты, каждое утро летавшие в Финляндию, в Германию и в Англию. Воробьи живо скакали в траве, чирикали себе и не боялись огромных алюминиевых птиц, которые с высоким гулом набирали на взлетном поле скорость, чтобы отправиться в полет, или спускались с высокого далекого неба, чтобы мягко приземлиться на траву. Так выздоровели двое детей Татьяны Колонны. Теперь они не боятся птиц, знают, что воробьи не бомбят города и что даже английские воробьи не делают этого.