По волчьему следу - Екатерина Лесина

Рука его сама собой к кресту тянется.

- Вы уехать не думали? - Бекшеев снова нарушает тягостное это молчание. – Вернуться к деду…

- Некуда возвращаться, - оскалился Михеич. – Тут… дело такое… не знаю, сколь правда, да наших почти не осталось. Слыхал, будто немцы их нарочно выбивали.

И я такое слышала.

Проверять? Нет. Иногда наперед знаешь, что не стоит проверять. Что лучше уж тешить себя мыслью, что где-то там, в лесах ли, на болотах, по-прежнему стоят деревни с таким вот, привычным мне укладом. И что жизнь в них течет почти такая же, как и до войны. Разве что, может, телевизоры появились… отец незадолго до войны собирался радиоточку купить.

Поставить.

А телевизор? Купил бы?

- Так что и там, где жили, никого-то не осталось. Не думай. Я ездил… не вернуться, так хоть глянуть, может, подмога нужна. Или там руки… мужиков-то повыбивало. Руки везде нужны… а там, почитай, то же, что и тут… разве что палили уже мертвых. Просто постреляли.

В ушах звенит.

И сердце узлом завязывается.

- Вот и выходит, что остались только от такие от, - Михеич на меня кивает. – Недобитки-мыкари, которым ни тут, ни там дома нет, и остается одно, что по свету мыкаться, место себе искать.

- И как?

- Нашел… лес стал глядеть, как и прежде… тут многое поменялось, а все одно. Лес тоже раненый был. Я от и помогал. Ему…

- Только ему?

- И людям. Не без того… тут же ж он тоже хватает и баб осиротелых, и детишек. А в лесу зверье есть. Много не брал, но от носил, когда случалось.

- Потому-то за вас и вступились?

- Потому ли, аль по этому, не ведаю…

- Не женились?

- На ком? Веры я не отступлюсь, а тут же ж… и одна у меня к душе прикипела, та, которую не уберег… и девочек наших-то… девочек… я ж их и не похоронил, чтоб наособицу… не разобрать было, где там и кто. Так и полегли…

Он согнулся, и показалось, что еще немного и Михеич просто броситься на Бекшеева, вцепиться ручищами в шею его, вымещая на нем, слабом, свою бессильную ярость. Но он лишь вздохнул и плечи поникли.

- Волки вернулись, - заговорил он глухо.

- А уходили?

- Волки… волк – зверь особый. Умный. И живет семьею. И детишек ростит, воспитывает. И старших чтит. Почитай, как человек… и как у людей, у них все-то поделено. Жила тут стая, и большая, да… а после сгинула. Я-то думал, что ушли они за людьми, чай, эти-то не пожалели бы и зверя. Ну а на место иные пришли. И те, иные, они… как бы это… - Михеич скрутил пальцы. – Не такие. Неправильные. Людей не сторожатся, наоборот… небось, мертвечиною выкормленные. И к человечине привычные. А оттого и больные.

- Чем?

- Откудова мне знать-то? – искренне удивился он. – Я же ж не целитель. Я ж так… но видывал, там, на войне… мертвых много, вот зверье их и жрет. Оно-то, может, завсегда порядок таков был. И вороном с мертвечины беды нету, медведи опять же ж тоже… они еще с душком любят. Хотя ленивые… сам-то медведь воевать не полезет, разве что норовом дурной, но коль найдет падаль, то сожрет с охотой. Мелкие всякие грызут, навроде куниц да ласок… лисы вот. Этим тоже ничего. А волки… волки какие начинают человечину есть, то и меняются. Не все, нет… может, какое мясо особое встречают, может, еще чего… главное, страстятся к этому мясу так, что иного уже ести не могут. Даже когда с голоду пучит, все одно… видал я такого, ноги дрожат, брюхо вспухшее. Мясо глотает, а после его выворачивает… он глотает…

- Может, бешенство? – предположил Тихоня. – Бешеных волков и вправду развелось тогда.

- Тю, что я, водобоязнь не узнаю? – Михеич возмутился до крайности. – Нет, другое оно… водобоязнь живо зверя в могилу изводит. А эти-то долгехонько маются. Один он подле деревни года два кружил. Не тут, там… на родине… я его взял на покойника… пришлось с местечковыми договариваться, чтоб выдели невостребованного. Сперва-то не хотели, но эта зверюга край потеряла. Днем приходила, на людей кидалась. Загрызла многих…

- Где это было? – Бекшеев даже привстал.

- Сватьино, - охотно ответил Михеич. – Только ты, господин начальник, не думай. Того зверя я положил и сдал, честь по чести. Да… так вот, волки-людожоры и тут появлялись. Тут же ж после войны лагерь устроили. Пленных со всей Империи, чай, сгоняли. Ну а те мерли, стало быть. Да и наши-то люди тоже мерли. Но наших на кладбище хоронили, чин по чину, тут уж батюшка встал намертво, мол, всех надобно да по канону… к нему загляните, авось и подскажет чего. Он хоть и веры иной, но толковый мужик.

И подобное признание дорогого стоило.

- Так от… пленных померших отвозили к болотам, там и прикапывали. В канавах. А зверю тое разрыть – ерунда. Вот волки и собрались со всей округи, если тоже не со всей Империи…

- А в части знали?

- Ну… тут не скажу. Может, и не докладывали начальству, а может, и плевать оно хотело на мертвых, там бы с живыми разгрестись. Я то отстреливать таких начал. Оно ж до беды-то недалече. Волк смурной разум теряет, страху ж перед человеком у него давно нету. А если в стаю такие соберутся… не приведите боги. Вот и приходилось. Ну а там-то, как их поменьшило, то и наши вернулись, прежние… не те самые, но стаю узнать по голосам можно. Я и обрадовался, грешным делом. Оно ж значится, все как прежде становится.

Становится.

Но не станет.

И деревня проклятая не возродится из пепла. И не оживет жена Михеича, из дома своего уведенная против родительской воли. И дочки его, с волосами, что лен беленый, тоже не обнимут.

И он это знает.

И я. И все-то, кого коснулось, знают. Но ведь так хочется поверить…

- Со стаей смурных мы скоренько вычистили, всех…

- А эти волки мертвецов не… ели?

- Эти – нет, эти ж, говорю, особые… доброй крови.

- Говорят, вы мимо этой крови не прошли.

- А то… ну не специально вышла. Нашел я в лесу суку пораненую, пожалел да к себе взял. Крепкая, явно из породных.