Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков

Внезапность была почти полной. Защитники крепости, разбуженные орудийным огнем, поднятые по тревоге, не успели заткнуть десятисаженную брешь. Обе стороны бились с равной доблестью, но у Шеина оставалось всего около пяти тысяч ратных людей, и руки у них были слабыми от цинги. Шеин дрался врукопашную на развалинах Грановитой башни при свете факелов. Сполохи огня играли на искаженных ужасом лицах его жены и детей.

Множество жителей — более трех тысяч душ — укрылось в соборной церкви Пресвятой Богоматери. Ляхи, чуя богатую добычу, мифические сокровища Шеина, так долго распалявшие их воображение и алчность, начали высаживать бревнами высокие врата. Один из смолян бегом спустился с факелом в погреб с пороховой казной, где оставались последние бочки с порохом, и швырнул факел в открытую бочку. Чудовищной силы взрыв потряс всю крепость. Храм взлетел на воздух вместе с людьми.

В другой части города отступала, отбиваясь, последняя дружина Шеина. Он видел, как взлетел на воздух собор со смолянами, и хотел последовать их примеру. Он был изранен, истекал кровью. Силы дружины иссякли. Он снял панцирь, чтобы броситься на свой меч, но в ноги к нему упали, обливаясь слезами страха и отчаяния, любимая жена, юная дочь и сын, совсем еще мальчишка.

— Шеин! Сдавайся на выкуп! — кричал ему освещенный факелами своих телохранителей и оруженосцев высокий рыцарь в сверкающих доспехах, в коем он, несмотря на закрытое забрало, без труда узнал одного из главарей осады воеводу брацлавского, знаменитого князя Яна Потоцкого.

Со всех сторон набросились на него ляхи. Он хотел уже кинуться на собственный меч, как вдруг меч этот выбил из его рук сам князь Потоцкий, и тут же ляхи повалили его и связали.

Потом Шеин говорил, что ни за что бы не сдался, знай он, какие муки придется ему принять во вражьем плену. При этом он приводил старинную русскую легенду о витязе, который предпочел кинуться на собственный меч, нежели сдаться в плен врагам. И на месте, где пролил он свою кровь, вдруг открылся родник, чья студеная чистая как слеза водица поныне утоляет жажду усталого путника. Знай он тогда эту легенду, клялся Шеин, и он бы ушел от плена, пронзив себя собственным мечом.

В стальных оковах привел его в королевский стан, гарцуя на великолепном арабском коне белой масти, торжествующий князь, потомок одной из знатнейших польских фамилий. Жена и дети шли с ним, и он уже жалел, что поддался минутной слабости. Эх, отчего он не отослал семью в Москву до начала осады! Но и Москва взята ляхами! Погибла Русская земля! Зачем же жить!..

Сына Шеина князь Потоцкий подарил своему королю. Жену и дочь с милостивого разрешения короля отдал прославленному воеводе Льву Сапеге. Он уже раздумывал, какой выкуп заломить за самого Шеина, но король не позволил вопреки княжескому слову отпустить Шеина на волю ни за какие деньги.

— Этому воеводе, — сказал он с усмешкой, — нет цены. В Варшаву его, в самую надежную темницу самого крепкого замка!

Впрочем, он всемилостивейше разрешил палачам князя Потоцкого пытать Шеина, жечь его каленым железом, чтобы развязать ему его упрямый язык и заставить хоть на дыбе открыть, где в разрушенном Смоленске спрятаны сокровища города, его дворцов и храмов.

Жигимонт самолично утвердил двадцать семь допросных статей, главной из которых полагал: где Шеин укрыл не обнаруженную во взятой крепости денежную казну? Шеин правдиво отвечал, что всю казну он давно истратил на оборону крепости, но ляхи не верили ему. Ведь только захват несметных сокровищ мог оправдать долгую осаду, огромные потери. На вопрос, почему он так долго и упорно сидел в крепости, он отвечал, что исполнял лишь по-русски свою должность.

Девятнадцатого декабря состоялся триумфальный въезд короля Речи Посполитой Сигизмунда III в Варшаву. За блестящей свитой короля, вобравшей могущественнейших магнатов королевства, казачьих атаманов (князей Трубецких и прочих сиятельных предателей), следовал пышный поезд гетмана Жолкевского с полковниками и ротмистрами. Жолкевский вез в открытой карете, запряженной шестеркой белоснежных коней, низложенного Царя Московии Василия Иоанновича Шуйского с братьями, великими князьями, а в поезде Потоцкого везли также в открытых каретах, напоказ всей Варшаве, Михаилу Борисовича Шеина в цепях, князя Горчакова, архиепископа Сергия. Вся эта процессия подъехала к великолепному новому дворцу короля, где после дефилады имел место невиданно богатый прием, на коем танцевали мазурку вельможные паны и пани с паненками. Взятие Москвы и Смоленска все поляки и литовцы, забыв на время праздника извечные свои раздоры, праздновали как великую победу, хотя многие ратные люди вряд ли верили, что Владислав удержит на своей голове шапку Мономаха. Круль — по-польски — Сигизмунд объявил величайшей своей победой смоленскую викторию.[78]

Позднее король передал своего пленника канцлеру Льву Сапеге, оставив себе сына Шеина, а канцлер держал Шеина, его жену и дочь в своей вотчине под Слепимом. Из этой темницы, узнав о славном освобождении Москвы от ляхов народным ополчением Захарьева-Сухорукого, известного в народе не столько по этому настоящему своему имени, а по прозванию Кузьма Минин, и князя Дмитрия Михайловича Пожарского, сумел послать новоизбранному Царю Михаилу Федоровичу и боярам такой свой наказ:

«Как будет размена с литовскими людьми, то Государь бы и бояре приказали послам накрепко, чтобы береглись обману от литовских людей; послал бы сходиться между Смоленском и Оршей на старом рубеже; у Литвы с Польшей рознь великая, а с чурками мира нет; если государевы люди в сборе, то надобно непременно Литовскую землю воевать и тесноту чинить, теперь на них пора пришла…»

Горя жаждой мщения, не усидел Шеин в плену, бежал через полтора года, оставив семью, из Литвы на родину…

На Москве Шеина встретили холодно, настороженно, даже враждебно. Кто-то пустил слух, будто он не одобрял избрание на царствие Михаила Романова и вспоминал то место из Священного Писания, что сулит горе государству, в котором царствует отрок. Царь испугался, а был он зело злопамятен, но князь Пожарский, спаситель Руси, обласкал Шеина, уговорил Царя послать его отвоевывать крепость Белую.

Вот с каким русским человеком и воином сплелась судьба Джорджа Лермонта.

От князя Пожарского и узнал Шеин об освобождении матушки Москвы и об изгнании из нее ляхов. Князь знал себе цену и знал цену боярам-предателям. Чересчур скромный, великодушный и недальновидный, он верил, что с победой над врагом надо все простить всем, и мирно сидел на одной лавке в Боярской Думе с этими боярами, не напоминая им ни о своих службах, ни об их шатаниях. Он не горевал, что престол у него перехватил ничем не отличившийся отрок Романов, вполне довольствовался новыми чинами и поместьями.

Первенствующую роль во втором народном ополчении после ляпуновского, явившимся ярчайшим проявлением русского духа, сыграл, по его признанию, нижегородский мясник, купец по имени Кузьма Минич Захарьев-Сухорукий, вошедший в историю как Кузьма Минин. Он собрал деньги, припасы, пушечное зелье и все, потребное для восстания, писал «окружную грамоту», зовя на помощь все города русские. Первым грамоту подписал мудрый боярин Василий Петрович Морозов, сродник Шеина. Подписали ее и дворяне во главе с Аврамием Палицыным, на время забыв вражду с боярами и простым людом, раз на кону была самая жизнь царства Московского, решался вопрос: быть или не быть независимому народу русскому?

Его Святейшество патриарх Гермоген не желал видеть на Москве иноземного Царя. Громом гремели заповедные слова Второзакония в его устах: «Из среды братьев твоих поставь над собою Царя. Не можешь поставить над собою Царя, который не брат тебе!»

Возглавил ополчение тридцатитрехлетний князь Дмитрий Михайлович Пожарский, народный избранник. В 1612 году народное ополчение — бояре, дворяне, посадские люди — прогнали польского воеводу Жолкевского из Москвы, освободили Кремль — святая святых русского народа, сердце Руси.

В Кремле князь Пожарский нашел — страшно молвить — шестьдесят бочек с солониной из человечины — до людоедства довела ляхов жестокая осада. Солили они своих же братьев, умерших от ран или голода.

Война между русскими и ляхами продолжалась. Король Аглицкий Иаков выступал в роли миротворца.

Московские бояре слезно писали в окружной грамоте: «Со всех сторон Московское государство неприятели рвут; у всех окрестных Государей мы в позор и укоризну стали».

Удача в военной карьере мало отличается от удачи в картах. Огромную роль в том, другом и третьем играет случайность. По условиям Деулинского мира ляхи согласились вернуть из своего плена самого главного русского пленника — патриарха Филарета. Казалось бы: какое дело до этого поручику Лермонту? И вот целая цепь случайностей выводит его на глаза этого всесильного в будущем человека — всамделишного правителя Руси. По совету бояр Царь послал не кого-нибудь в числе послов, а боярина и воеводу Василия Петровича Морозова, не убоявшегося самого великого Густава Адольфа, короля свейского, встречать папеньку родного. А Морозов пожелал иметь в своей свите не токмо доморощенных стрельцов, но и рейтаров иноземных, отличившихся в псковской осаде. Полковник рейтаров фон дер Ропп назвал среди прочих поручика Лермонта, но спросил, оправился ли тот от ран. Лермонту надоело сидеть дома, мясо сросло, рана зажила как на собаке, благо лекарь вырезал пульку из груди, отчего же не поехать!