Авиатор - Евгений Водолазкин

Возникает, однако, вопрос: для чего им было его убивать? Ведь на утрату украденного предмета потерпевший не мог даже пожаловаться.

Вариант второй.

Реки притягивают к себе деклассированный элемент. Там по берегам шатается много всякой шпаны.

Кто-то из ждановских замечает Зарецкого. Калоши колбасника шлепают по мокрому снегу – это привлекает внимание. Берег Ждановки в марте не таков, чтобы здесь гулять. Человеку внимательному понятно, что шлепающий по снегу спустился сюда не просто так.

Готовый к любому развитию событий, наблюдатель бесшумно следует за Зарецким. Следит за ним из-за предполагаемой ивы. Еще не знает, что именно задумал Зарецкий, но уже видит в нем жертву.

У него чутье, инстинкт охотника. Выражаясь по-современному, он – отморозок. Убьет, не думая о целесообразности. Убьет потому, что можно убить. Посмотрит на манипуляции с колбасой (привык не удивляться), поднимет камень и опустит клиенту на затылок.

Следя за его агонией, съест колбасу. Растает в сумерках.

Гейгер написал об убийстве Зарецкого, а Платоша попросил его прочитать это вслух. Гейгер, который в отношении моего мужа отменил слово “нет”, начал читать. Я смотрела только на Платошу. Заказанное им странное описание он слушал спокойно, и я уже подумала, что оно его устроило, но оказалось – нет. Он так и сказал: не устроило. Не объяснял, почему. Гейгер, как мне показалось, был немного раздосадован, что в отношении странной просьбы Платоши выглядит как-то даже неожиданно. Может, то ему было досадно, что просьба странная, а он ее выполнил. И на́ тебе – не угодил.

Гейгер сказал мне:

– Ну, тогда опишите эту смерть вы. – Обернулся к Платоше. – Или вы?

Платоша ответил:

– Хорошо, попробую.

Я кивнула.

Мне кажется, все мы действительно близки к помешательству.

А еще – завтра Платоша улетает в Мюнхен. И меня с собой не берет.

Гейгер не справился с таким простым вроде бы делом, как описание убийства Зарецкого. Получается, не такое уж это дело и простое. Посмотрим, что напишет Настя. Вчера она сказала мне, что я не борюсь за свое выздоровление. Не знаю, может, здесь причина в усталости. Трудно долгое время ощущать остроту чувства – любого. Мне кажется, устаешь даже бояться смерти. В конце концов наступает то, что у одних принимает форму равнодушия, у других – успокоения.

Я теряю силы, память, но не испытываю боли – и в этом вижу явленную мне милость. Я ведь знаю, что такое страдание. Оно ужасно не мучением тела, а тем, что ты уже не мечтаешь избавиться от боли: ты готов избавиться от тела. Умереть. Ты просто не в состоянии думать о таких вещах, как смысл жизни, а единственный смысл смерти видишь в избавлении от страдания. Когда же болезнь тиха, она дает возможность всё обдумать и ко всему подготовиться. И тогда те месяцы или даже недели, что тебе отпущены, становятся маленькой вечностью, ты перестаешь считать их малым сроком. Прекращаешь их сравнивать со средней продолжительностью жизни и прочими глупостями. Начинаешь понимать, что для каждого человека существует свой план. При чем здесь средняя продолжительность…

Завтра – в Мюнхен. Больших надежд я на эту поездку не возлагаю, но в каком-то смысле ей рад. Все мы действительно устали, и нам нужно немного отдохнуть друг от друга.

Сегодня провожали Иннокентия в аэропорту. Я вылечу в Мюнхен через неделю.

Второй день без Платоши. Пусто. Теперь могу плакать сколько угодно – никто не видит – а вот нет слез. Для слез, оказывается, нужно чье-то присутствие, даже если считается, что он ничего не замечает. Ходила на вечернюю службу – вот там и расплакалась. Хорошо, что полумрак, никому ничего не видно.

Сегодня утром Платоша прислал мне электронное письмо. Пишет, что встретили его хорошо, показали город. Во второй половине дня гуляли в Английском саду. Сад ему понравился больше всего, даже облетевший, потому что напомнил места в Сиверской. Дальше Платоша подробно описывает сиверский лес конца осени. Резкий, пахнущий прелью воздух, речка меж деревьев, воро́ны на ветвях. Эти птицы, написал, любят тонкие ветки – так, чтоб качаться. Не замечала, но допускаю, что это именно так – много ли, если вдуматься, радостей у ворон? И забавно, и трогательно: Мюнхен поместился в пяти строках, остальное – Сиверская. В конце – вопрос, описала ли я убийство Зарецкого. Думала, забудет за всеми нынешними делами – не забыл. Надо бы взяться за это, обещала ведь. Не хочется.

Показали мне Мюнхен. Красивый город, но сердце бьется ровно. Никогда я в нем не был и ни за что здесь не отвечаю – ни за ароматы его магазинов, ни за зелень, ни за красивые машины. Всё это возникало и развивалось без моего участия – за исключением, может быть, Английского сада, напоминающего мне детство. Уж е в день приезда мне подумалось, что этот самый приезд, видимо, напрасен. Это трудно объяснить, но впечатление складывалось именно такое.

А потом первая встреча с врачом, профессором Майером. Первая мысль: мой-то немец лучше. На вопрос “Wie geht es Ihnen?”[17] я ответил “Ich sterbe”[18]. В моем ответе отразились и присланные Гейгером материалы, и общее мое самоощущение, и, конечно же, Чехов – всё то, о чем доктор Майер имел самое смутное представление. Он пробормотал “Noch nicht”[19], и в дальнейшем мы общались с помощью переводчицы: мой гимназический немецкий на этом иссяк.

Произведя мой первичный осмотр, профессор Майер надолго углубился в бумаги. Прошло полчаса, может быть, даже больше. Листая мою историю болезни (которую Гейгер героически перевел на немецкий!), доктор то и дело слюнил указательный палец и жевал губами. Иногда чесал нос. Потом поднял голову и сказал:

– Чудес от нашей клиники не ждите. Это – так, чтобы не было недоразумений. Мы же сделаем всё, что сможем.

Я почувствовал, что широко, показывая все зубы, улыбаюсь:

– Так ведь я приезжал за чудесами…

– Чудеса – это в России, – взгляд Майера стал грустным. – Вы там живете по законам чуда, а мы пытаемся жить сообразно с реальностью. Впрочем, еще неизвестно, что лучше.

– Бог идеже хощет, побеждается естества чин, – выразил я свою главную надежду, но переводчица не смогла это перевести.

Она попросила меня уточнить, что имеется в виду.

– Переведите профессору, что он совершенно прав. Здесь есть о чем подумать.

Я шел по коридору клиники и размышлял о том, что вещи, находящиеся в пределах медицины, лучше, конечно, доверять немцам. Но мой случай давно эти пределы покинул. Так зачем же я здесь?

Иннокентий только что сообщил мне, что возвращается в Питер.

Он звонил из гостиницы, куда заехал за вещами. Оттуда направляется в аэропорт.

О его возвращении просил не говорить Насте. Он не знает еще, удастся ли купить билет на ближайший рейс, и не хочет ее волновать. А главное – не хочет, чтобы она его отговаривала. Это, надо понимать, автоматически относится и ко мне.

Я не отговаривал. Сказал только, что встречу его в аэропорту.

Он никак не объяснял своего поступка – да и какие тут могут быть объяснения? Сказал только, что понимание дела пришло к нему только здесь.

Что ж, хорошо, что понимание пришло хоть к кому-то. Я вот ничего не понимаю. Даже не знаю, полезно ли было бы вмешательство мюнхенских врачей.

Знаю одно: эту возможность я ему предоставил. А он сделал свой выбор.

Впервые за несколько месяцев пишу рукой. Это довольно непросто: рука плохо двигается. Гейгер называет это проблемами с мелкой моторикой. Пишу, а не печатаю, потому что при посадке самолета пользоваться компьютером, оказывается, нельзя. В слове посадка есть свое преувеличение. Полчаса назад объявили, что у самолета не выходит шасси. Мы не можем сесть.

Я пишу, поскольку надо же чем-то заниматься. Некоторые смотрят в иллюминатор. Они бы, может, и не смотрели, но шторки велели открыть. В случае аварийного приземления глаза не должны тратить время на привыкание к естественному свету. Некоторые плачут, но лучше ведь писать. Бумага, я думаю, надежнее, чем компьютер. Ей, в отличие от компьютера, удар о землю не страшен. Правда, она может сгореть.

Чтобы этого не случилось, самолет вырабатывает горючее. Уже два раза звучала команда прижать голову к впереди стоящему креслу, и самолет делал заход на посадку. Пролетев над взлетной полосой, плавно поднимался в небо: шасси в очередной раз не вышло.

Я сижу у окна в одном из последних рядов авиалайнера. Справа от меня пожилой немец с белой полоской на воротничке. Она, я знаю, обозначает его принадлежность к духовенству. Спрашивает с умеренным немецким акцентом:

– Сколько нас здесь летит – человек триста?

– Не меньше, – отвечаю.

Путь его мысли понятен, но я не хочу ему следовать. Отворачиваюсь к иллюминатору. Под крылом Петербург и ни малейшего признака шасси. Время от времени кто-то из команды подходит к иллюминатору, но видит то же, что и я, – линии Васильевского острова, купол Исаакия и Петропавловский шпиль. Редкий город может в последний момент одарить такой красотой.